– Но, ведь, это же невыносимо, невыносимо! – дважды повторила бедная женщина.
Пиэкер посмотрел на нее и пожал плечами. Затем, взял с камина палку и шляпу.
Анна не трогалась с места…
– Итак, до свидания, стало быть! До свидания, дитя мое! – произнес Пиэкер. – Все вопросы, как мне кажется, мы с вами обсудили…
Сказав это, он очень близко подошел к госпоже Комбредель.
– Неужели нельзя поцеловать мужа своей матери, перед его уходом? – спросил он у молодой женщины.
Анна попятилась назад. Сердце у нее упало.
– Вот как? – воскликнул Пиэкер.
Всем видом показывая, как ему неприятна эта сцена.
– Вы хотите сказать, – продолжал он, – что я вам противен. Еще бы! Мне уже не двадцать пять лет. Но в то доброе, старое времечко и мы тоже имели успехи. Нечего понапрасну Бога гневить! Бывало, на публичных балах какие штуки откалываешь! Брал, бывало, у женщин, с которыми танцуешь, их головные уборчики и продавал их, чтобы заплатить четыре су за кадриль… И что бы вы думали… Ни одна, бывало, девочка не рассердится…
И он улыбнулся самодовольной улыбкой.
– Поцелуй, следовательно, за вами, барыня? Ну, что ж, подождем до следующего раза!
И он вышел из комнаты. При этом, как-то весь съежился.
А у Анны в ушах, как громкое эхо отдавались звуки его шагов в тех комнатах, по которым он шел.
Глава XIV
После ухода Пиэкера, Анна погрузилась в невеселые размышления.
Тридцать лет прожила она, убежденная в безукоризненности своего отца и своей матери. Она думала, что она дочь честного человека и честной женщины. Сколько раз, бывало, она плакала, чувствуя в глубине души, что доброе расположение к ней Батёров не способно заменить собой материнской любви.
При воспоминании о том семействе, к которому она принадлежала, но о котором не имела ни малейшего понятия, ее сердцем овладевала какая-то непонятная грусть. Ее душа была переполнена нежными чувствами к неизвестным людям!
Имя Антонии, в силу какого-то неведомого внутреннего побуждения, она невольно упоминала с именем Пресвятой Девы в своих молитвах.
И что же вдруг оказывается! Это ужасно, ужасно!
В своем воображении она создала для себя какую-то особенную жизнь, жизнь, целиком сотканную из воспоминаний. В ее голове воскресали ее отец и мать. Иногда она настолько сильно увлекалась своими мечтами, что ей представлялось, что она видит своих родителей как бы наяву.
В ее грезах и отец, и мать были окружены таким поэтическим ореолом. Для воспевания своих покойных родителей она не поскупилась и потратила на это все свое воображение, которое в женщинах, как известно, обычно бывает как-то по особенному богатое.
Добрая Селина сказала ей, что ее родители погибли в молодые годы, стали жертвой одного несчастного случая! И она поверила этому!
Мать?
Она представляла себе блондинку, как она сама. Ей казалось, ее мать немного нервничает, немного грустит и имеет болезненный вид. Какое милое, милое и кроткое лицо! А в глазах светится столько несказанной нежности! В таком виде рисовался в ее воображении образ матери.
А отец?
Отца – она видела, как наяву… Большая, выразительная голова… лоб, выражающий рассудительность и спокойствие… взгляд полный достоинства, как у Комбределя.
Жить среди подобных грез на протяжение многих лет, сжиться внутренне с этими двумя дорогими образами – и потом вдруг, совершенно неожиданно узнать невероятную правду – это было ужасно.
Так вот, следовательно, какова действительность: она – дочь родителей, запятнанных позором и преступлениями. Ее колыбель окружали парижская грязь и позор! По правде говоря, все это было ужасно!
Когда, вечером, Комбредель вернулся домой, он нашел жену в состоянии полнейшей беспомощности. Его поразила ее бледность и какой-то болезненный блеск в ее глазах.