В таверне Николая сидела за рюмочкой граппы Татьяна.

– Погода портится, – объявила она, – а мне еще до дома двадцать минут на велосипеде.

Ее ждал старый слепой муж, и Татьяне не хотелось домой.

– Это он сейчас старик, а был крепкий мужик такой, хозяин оливковой плантации. Я работала у него, собирала маслины. В девяностые сбежала с маленькой дочерью от голодной жизни, муж-алкоголик, без просвета, вот вы не знаете, что это такое – пьющий муж. Это горе. Это страх, это голод. У вас такой хороший муж. Красивый, ласковый. А детей нет?

– Детей нет.

– Что ж. – Татьяна поежилась. – Я забыла, что такое холод, хотя родилась в Мурманске. Белые ночи, северное сияние, снег, морозы под минус пятьдесят. Я даже зимой купаюсь в море: мне жарко.

Десять лет назад муж продал дело младшему брату, но Татьяна работает и у брата, и в гостинице. Без дела скучно. А дочь выросла, живет в Афинах.

Татьяна задумалась, ушла в прошлое.

– Вот, – вспомнила Анастасия, – это наш с Павлом запоздалый подарок на крестины.

– Прелесть какая! Вы молодчина! – Татьяна восторженно умилялась нарядам, но тут же загоревала: – А у хозяйки какое горе! Погиб внук в Афинах, а хоронили в соседней деревне: в местном храме чудотворная икона Божьей матери, у этой иконы его мать и вымолила. Ну, надо ехать, уже поздно.

Татьяна вскочила на велосипед, бодрая, легкая, понеслась к своему греку.

Анастасия вспомнила о матери, они ровесницы с Татьяной.

У матери давление с утра, больное сердце, лежит до вечера, плачет по пустякам, обижается. Все ее переживания касаются только собственной старости. Анастасия уезжала от матери с тяжелым сердцем и долго не могла разгрузить душу. В старости матери, как в Кощеевом яйце, хранилась игла и ее старости, и смерти.

Когда-то Настя приходила из школы после второй смены в темный и пустой дом – мама была на работе, – разогревала суп и ела без удовольствия, а потом наступал тяжелый темный час: казалось, что мама не придет и она останется одна в этом мире. Но мама приходила, а с ней и радость, и спокойствие: уроки сделаны, посуда вымыта, давай пить чай с конфетами.

И вот он, этот час, наступал на Анастасию всерьез. Они даже перестали ссориться, изводить друг друга. Старость съедала все чувства.

А еще два года назад они ссорились по-настоящему, горячо. Мать высказывала Анастасии, что та эгоистка, а та упрекала в эгоизме мать: «Оставляла меня у бабушки неделями, устраивая свою личную жизнь, а сейчас просишь меня – то массаж тебе, то в квартире убраться».

– Да, – сказала мать, – ты жалеешь только себя, ты привыкла так жить, саму себя обслуживать.

– Привыкла? То есть я сама выбрала это?

Мать поджала губы:

– Как ты со мной разговариваешь? Я тебя с рук не снимала, жопу подтирала.

– А скоро я тебе буду жопу подтирать.

– Я лучше отравлюсь, но не допущу этого.

Как тогда стучало сердце! Как она плакала, как жаловалась Павлу: «Разве я эгоистка? Разве я виновата, ведь она прямым текстом говорит мне, что я сама виновата».

Павел утешал: какие вы глупые. Давай Ирину Анатольевну завтра на чай пригласим. Ну ее.

И все-таки позвали. Пили чай. Анастасия подлизывалась:

– Мама, ты любишь чай, попробуй с мятой и лавандой, успокаивает.

– Мне не надо, я и без успокоительных справляюсь.

Но тогда в той палате никого не могла видеть, кроме мамы, даже Павла.

Как мать смотрела на нее, как гладила ее ноги, руки, словно они вернулись в то время, когда Анастасия была младенцем. Мать выхаживала ее, как в первые дни жизни.

В номер ей хотелось зайти как можно тише, но от граппы кружилась голова. Анастасия перепутала выключатели и включила свет в комнате вместо кухни, в ванной уронила шампунь.