Облака окончательно исчезли, и сознание стало проясняться. Улыбнувшись в ответ, девушка протянула руку. «Хари, – сказала она. – Я Хари, а это мой пес Кельвин». «Я тоже Кельвин», – радостно сказал я, и выпустив руку Хари из своей, полез целоваться к уже захрапевшему было сенбернару. Хари засмеялась. Моя красивая свежевыглаженная небесно-голубая форма пилота королевских авиалиний буквально за минуту покрылась травой и частино шерстью собаки. «Я с двумя Кельвинами, значит, могу загадать желание», – произнесла Хари и на секунду закрыла глаза.

«О боже, как она прекрасна!» – подумал я, но кто-то сбил меня с этой заманчивой мысли и настойчиво лизнул в ухо. «Я угадаю Ваше желание», – решил я не терять удачный момент. Хари внимательно смотрела на меня. «Вы хотите мороженое в компании двух Кельвинов. Я знаю прекрасное кафе неподалеку»…

Как быстро летит время. Постой! Мы не ценим тебя в минуты радости и ругаем в минуты скорби. Как все зашло так далеко? Мы сыграли с Хари свадьбу через месяц после знакомства, ее пес, наш Кельвин, ушел в его пятнадцать лет, что немало по собачьим меркам. Я бросил летать и снова засел за учебники, уже в финансовом, пять лет работал ночами, подрабатывая то сторожем, то вышибалой, а Хари научилась вязать и делала что-то особенное на заказ.

Потом выпуск, первая работа брокера в инвестиционном банке и тяжкий путь к успеху… Ушли родители, ушел Кельвин, мы перебрались из домика на колесах в приличный дом. Затем Всевышний подарил нам нашего первенца, нашего сына. Мы назвали его Икар. Я погасил ипотеку, ушел из банка и, рискнув всем, создал фонд. Свой собственный инвестиционный фонд имени Кельвина. «Это в память о нашем хвостатом Кельвине», – сказал я Хари.

Затем еще 20 лет, и вот уже сын – пилот королевских авиалиний. Он не хотел вникать в цифры и опционы. Он любил летать, и летал, как древнегреческий сын Дедала и его тезка Икар – дерзко, рискованно и красиво, не слушая никого.

Затем, как и сына Дедала, его не стало. Хари держалась молодцом, но в один из дней ушла за сыном, уколов себе что-то в вену. Я не стал слушать нудные отчеты врачей и полицейских. Зачем? Но я помню, как вошел после работы домой и увидел ее в кресле с откинутой безвольно рукой. Увидел шприц и черную точку от укола, зиявшую на безупречной бронзовой коже черной воронкой…

Я не мог позволить себе даже минуту слабости, и работал как вол, пропуская выходные и праздники, иногда забывая о времени года и путаясь в днях недели. Затем успех, почетный серебряный трофей лучшего фонда года, и имя Кельвин с нарисованным рядом долларом на обложках всех финансовых журналов. Мой дом был полон гостей, а в друзья мне старались попасть даже политические знаменитости. Автографы, фотографии, лекции для студентов Гарварда. «Мы строим мир, – говорил я им, – и важно использовать для стройки хороший кирпич. Но самое важное – фундамент, все держится на нем».

Затем – ипотечный кризис и банкротство. Я продал все, что имел. Продал дом, перебравшись в дом на колесах, продал серебряный трофей, предварительно смяв его и скатав скалкой в слиток серебра. Но все это не покрыло убытков фонда.

И дальше банально: друзья бросили меня, вкладчики, что ранее, казалось, произносили мое имя с благоговением, пытались меня линчевать. Один из них оказался неплохим юристом и сумел объединить потерпевших вместе со мной крах в общее целое и напасть на меня единым фронтом. Газеты смешали меня с грязью, и прокурор в суде блистал красноречием. «Кельвин виновен не в том, что украл деньги, – говорил он. – Он виновен в том, что украл у наших граждан веру в страну, веру в ее развитие. Он откинул нас на столетия назад, и этому преступлению есть только одна кара. Вы знаете ее, Ваша Честь».