– Тогда почему?

– Я бы тебе ответил. Но ты помнишь, что сказал совсем недавно? Ты надеешься, что я никогда не стану отравлять воздух плаксивой сентиментальностью.

– Ты в нее влюблен?

– Я действительно влюблен, Маркус.

Друг передернул плечами.

– Если иллюзия делает брак терпимым, продолжай заблуждаться.

– Боже правый, Уэстклиф, – пробормотал Хант, озадаченно улыбаясь. – Неужели ты никогда не был влюблен?

– Разумеется. Вне всякого сомнения, я находил, что некоторые дамы нравятся мне больше других. Характером, внешностью…

– Нет, нет! Я говорю не о том, что тебе нравится. Думать только о ней, чувствовать отчаяние, тоску, экстаз – вот что я имею в виду.

– У меня нет времени на эту чепуху, – презрительно сказал Маркус, а Хант рассмеялся. Маркус вдруг почувствовал раздражение.

– Значит, ты не станешь принимать в расчет любовь, когда надумаешь жениться? – миролюбиво заметил Хант.

– Ни в коем случае. Брак – это слишком серьезно. В таком деле нельзя полагаться на чувства. Сегодня они есть, а завтра нет.

– Возможно, ты и прав, – легко согласился Хант, слишком легко, будто и сам не верил в то, что говорил. – Такому, как ты, следует искать жену, полагаясь только на логические выкладки. Хотел бы я посмотреть, как ты в этом преуспеешь.

Они подошли к дверям одного из приемных залов. Ливия тактично объясняла гостям, в каком порядке им нужно проследовать в столовую. Заметив Маркуса, она посмотрела на него с легким укором. Ей пришлось одной встречать и занимать гостей. Невинно взглянув на сестру, Маркус вошел в зал и столкнулся с Томасом Боуменом и его женой. Мерседес стояла по правую руку от мужа.

Боумен, человек спокойного нрава и несколько грузноватый, выделялся своими усами, такими густыми, что это почти искупало отсутствие волос на его голове. Находясь на светских приемах, он всегда выглядел несколько смущенным. У него был вид человека, который предпочел бы заниматься делом вместо того, чтобы терять время в светской гостиной. Но стоило заговорить о делах – торговле, промышленности, – как он оживлялся и принимал участие в обсуждении, проявляя редкую проницательность.

– Добрый вечер, – сказал Маркус, здороваясь с Боуменом и склоняясь затем к руке Мерседес.

Она была очень худа. Под тканью перчаток торчали костяшки пальцев и такие острые запястья, что хоть морковку три. Она была вся напряжена, словно свернувшаяся в кольцо змея, готовая напасть в любую минуту.

– Пожалуйста, примите мои извинения за то, что не смог приветствовать вас днем, – продолжал Маркус. – И позвольте сказать: я так рад снова видеть вашу семью в поместье Стоуни-Кросс-Парк.

– О, милорд, – защебетала Мерседес, – просто не могу выразить, как мы рады снова погостить в вашем великолепном поместье. Никоим образом не можем обижаться на ваше отсутствие сегодня днем. Мы понимаем, что такой человек, как вы, обремененный бесчисленными заботами и обязанностями, вынужден посвящать большую часть времени исполнению своего долга.

Она воздела руку. «Как богомол», – подумал Маркус.

– Ах, вон там стоят мои милые дочурки, – воскликнула она и громко позвала: – Девочки! Девочки! Смотрите, кого я встретила! Подойдите же и поговорите с лордом Уэстклифом!

Она почти кричала, и кое-кто из гостей поглядывал на нее с явным недоумением. Маркус старался сохранить невозмутимое выражение лица, наблюдая за энергичной жестикуляцией Мерседес. Вдруг он заметил девиц Боумен и понял, что грязные сорванцы, любители лапты на заднем дворе, сильно преобразились. Взгляд его задержался на Лилиан. На ней было бледно-зеленое платье, корсаж которого, казалось, с трудом удерживают две крошечные золотые пряжки на плечах. Ему невольно представилось, как он срывает эти пряжки, и зеленый шелк спадает с груди и плеч, обнажая сливочно-белую кожу.