Я тогда устраивался на завод, каждый день ездил на трамвае мимо, с интересом замечая перемены: вот в этом доме была библиотека, в этом – баня, там – клуб, я смотрел в нем с сестрой «Волшебную лампу Аладдина» и «Неуловимых», вот здесь – больница, а вот за этим забором с ангаром из профнастила когда-то находился сквер, а вот там вот – школа, она и теперь есть, и всегда девушки- подростки с пакетами «Нивея» выходят на остановке каждый раз. Здесь прошло мое детство, а теперь все по-другому, в этих старых домах теперь сплошь – магазины, конторы, какие-то базы, что-то еще…

Я вдруг понял, что они захватывают первые этажи, только первые. И здесь, и в Центре, да и у нас на Каменном, где отродясь ничего не было, кроме булочных и гастрономов, нет-нет, да и появится новая дверь с вывеской, и все чаще стали появляться объявления «Продается квартира». Я не знаю, как они вынуждают хозяев оставлять обжитые места – деньгами, угрозами или какими-то другими, скорее всего, незаконными средствами, ясно одно: почти все первые этажи захвачены. Я начал считать годы, пытаясь вспомнить, когда это началось, и получалось, да – одиннадцать, может, двенадцать лет. Я живу на третьем, значит, когда они доберутся до нас, мне будет пятьдесят два…

Надежду на то, что они оставят меня в покое, я отбросил сразу: теперь свободные, они могли делать все, что угодно, не опасаясь никого. Ну что же, как бы то ни было, время еще есть, во всяком случае, эти двенадцать лет я могу потратить на то, чтобы найти путь к спасению.

А там посмотрим.

Раньше я тоже любил дороги. И слова о дорогах. Потом это прошло. Сейчас мне нравятся палиндромы, ты ведь знаешь, что это такое. Палиндром – и ни морд, ни лап, дороги ведь тоже бывают разные – дорога в никуда, движение в пустоте, ходьба по кругу. А вот другой: atar a la rata, это значит «связать крысу» и дело вовсе не в крысе, а в том, что читай хоть так, хоть эдак, будет одинаково красиво – atar a la rata. Или вот еще совсем простой: дороги – и город…

Я знаю, что у тебя горе, и ты истекаешь кровью, но ничем не могу тебе помочь, так надо, мы все через это проходим, у каждого свой Аушвиц, в свое время, время, которое не лечит, но помогает тебе стать той, другой, ты снова будешь жить и видеть краски. А пока ты не пишешь, но снимаешь, ты часто берешь с собой фотоаппарат – оружие художников и одиноких. Я и сам подумываю об этом – купить фотоаппарат, не такой как у тебя, а проще, чтобы не злить прохожих, не пугать зверей и носить его в кармане куртки. Я тогда буду брать его с собой и, если повезет, что-нибудь снимать: дороги, лестницы, скамейки, деревья, собак на половичках, обезьян, беседующих на камне возле вводного электрощита, волшебных рыб, куски бисквита и полные чашки кофе, людей, в общем, все подряд, вот только моря не смогу снять, у нас его нет – только река. Именно так я и сделаю, когда мне надоест собирать в кучу расползающиеся, как живые, слова, которые не хотят складываться в предложения, и предложения, которые не хотят складываться в рассказы, не могу понять, как это получается у других, я имею в виду то место у Кортасара, которое мне так понравилось, что я решил его переписать – вот оно…

«Вы не проронили ни слова, понимая, что даже смотреть не стоило, и мне, Хакобо, так его было жаль, откуда мне было знать, что вам, также, как и ему, придет в голову оберегать меня, меня, которая потому-то там и была, чтобы удостовериться в том, что ему дадут уйти. Мы были слишком разными, слишком многое нас разделяло, вас и меня; мы участвовали в одной игре, но вы еще были живы, а я не могла объяснить. Теперь, если вы не против, все будет иначе, теперь дождливыми вечерами мы сможем приходить вдвоем, быть может, мы и добьемся большего, но главное, дождливыми вечерами нас уже будет двое».