– Отец Димитрий, а ты, эта, правда священник? – спросил Митяй, присаживаясь на бревно.

– Нет, – ответил отец Димитрий и уселся рядом.

– Глупостей не спрашивай, – посоветовал Кабан.

– А чего он в шинели?

– Хочется ему.

Кабан положил пакет на стол и начал методично выкладывать: стопку пластиковых стаканчиков, бутылку водки, баклажку пива, банку с огурцами, несколько штук нарванных по дороге яблок, сигареты. На дощатую поверхность стола, еще толком не просохшую, налипли листья, отчего казалось, что сверху лежит нарядная скатерть. Посреди деревянного круга имелась дырка, в которую была засунута пластиковая бутылка со срезанным верхом – в коричневой воде плавали разбухшие окурки. Митяй резко вскочил, сдернул со стола бутылку, с хрустом свернул крышку. Кабан расставил стаканы.

– Ты извини, земляк, за халяву, – попросил Кабан.

– Ну да, поправиться надо, а денег нету, – подхватил Митяй. – Мы, эта, принимали вчера немного.

– И позавчера, – добавил отец Димитрий.

– Ну, эта, и… да. Подхалтурили тут немного. Надо было отдохнуть, от работы и кони дохнут.

Митяй держал стакан двумя руками, напоминая белку – особенно когда опять опустился на бревно, поджав к груди ноги.

– Что за люди были? – спросил отец Димитрий.

– А? – не понял Митяй.

– Что за люди на настоятеля напали?

– Так, эта, не знаю я. – Митяй поиграл бровями. – Вроде Хунькины.

– Чьи?

– Тарас Хунько называется, – ответил Кабан.

– Местный новый русский с Украины, – подхватил Митяй. – У него с той стороны деревни птицеферма. Мимо проходишь, воняет, эта, так, что глаза режет. А сам он сюда приехал в начале девяностых. Молоком барыжил. Потом поднялся, начал курями-яйцами торговать. Сука, эта, каких поискать.

– Выпьем, – напомнил Кабан.

Стаканы врезались друг в друга, хрустнули, упруго изогнув кромки. Водка обожгла, скособочила, застряла в горле, где-то чуть пониже кадыка.

– Курва, – просипел Кабан, моргая заслезившимися глазами.

– А ты что хотел за сорок пять рублей? – свистящим шепотом поинтересовался Митяй.

– Многих в лихие годы водка покосит, – сказал отец Димитрий, подхватив со стола яблоко.

– Точно, – согласился Кабан, выуживая огурец.

– А как не пить? Ты, отец, эта, сам видишь, как живем. Как собаки! Жизни не стало. Работы нету.

– А что ты умеешь?

– Да я что угодно! – Митяй возбужденно вскочил с бревна. – Я и плотник, и сантехник, и автослесарь. Мне что хошь скажи – я никогда от работы не отказывался.

Ветер набросился на деревья, несколько листьев, кружась, опустились на стол, один – прямо в стакан Кабана. Тот хотел было вытащить, потянулся, но почему-то передумал. Солнце рассыпалось бликами на округлостях бутылки. С креста церкви сорвалась ворона, понеслась через поле в сторону детского дома, протяжно каркая.

– Я, эта, сто профессий имею, если на то пошло, – невнятно закончил Митяй, прикуривая.

– К Хуньке наймись, курей пасти, – поддел Кабан.

После принятой водки лицо его раскраснелось, на лбу выступил пот. Он расстегнул молнию, под курткой оказалась засаленная тельняшка с растянутым воротом, из-под которого виднелся край какой-то татуировки.

– Хунька – падла, я у него работал как-то. – Глаза Митяя зло заблестели. – Он меня на бабло серьезное кинул.

– А с чего ты решил, что это были люди вашего Хуньки? – спросил отец Димитрий.

Он тоже поднялся, отряхнул шинель и, выудив из пачки «Приму», покатал меж пальцев. Митяй с готовностью подставил горящую зажигалку.

– Разве священники курят? – удивился Кабан.

– Нет.

– А как же ты…?

– Грешен.

Солнце грело все ощутимее. От пожухлой, мятой травы на склоне поднимался пар. Вода в ручье на фоне желтеющих камышей казалась черной. Запахло сеном.