Да где же Маринка-то?

Максим щурится, уж лезет в карман за очками, как дверь захлопывается. Что такое? Последний пустой покупатель, поддатый мужичонка в валенках с калошами и треухе, матерясь на всю Коммунистическую, тревожа прохожих, ковыляет в сторону вокзала.

Ну, стрекоза! Максим подспудно, против воли хочет рассердиться покруче, тоже матюгнуться. Что она там – выпрашивает хлеб, что ли? Вот научил девчонку унижаться!

Он быстро, лавируя между людьми, идёт к магазину, открывает дверь. Низенькая полная бабуся, тесня его шваброй по ногам, беззлобно ворчит:

– Нетути, нетути, милок. Опоздавши. Утречком приходи.

Максим нетерпеливо шарит и шарит взглядом. В просторном зале с пустыми хлебными стеллажами вдоль правой и задней сторон и двумя проходами к кассам – всего три человека: бабуся-техничка, кассирша, мусолящая в пальцах трёшки да рубли, и продавщица, проверяющая лотки. Сердце у Максима стукает. Он дико взглядывает на бабку со шваброй, выскакивает на улицу. Как он мог пропустить дочку?

На улице, у входа, Маринки нет. Он бросается к тому месту, где ждал её, и там пусто. Максим швыряет ранец на скамью, стаскивает перчатки, выхватывает из футляра очки, цепляет на нос. Мир сразу становится резким, чётким – другим. Максим пронизывает вооружённым взглядом всё вокруг: Маринки, её зелёного пальто и белой вязаной шапочки нигде не видно. Что за белиберда?!

Когда Максим вновь цепляется за дверь магазина, бабка уже шипит на него, замахивается ручкой швабры, пытается заклинить запор. Максим отпихивает её. Рыжая кассирша, зевая, увязывает деньги, звенит мелочью. Раздражённо зыркает на него. Вдруг она захлопывает рот, с грохотом вбивает ящик кассы, вскрикивает:

– Зина! Гоша!

Господи, да они его за грабителя сейчас примут!

– Девушка, девушка! – Максим старается не кричать. – Минутку! У меня дочка только что здесь была. Девочка – восемь лет.

Он показывает от полу Маринкин рост. И кассирша-«девушка» (ей лет под пятьдесят), и бабуся, и выскочившая Зина, и мордатый Гоша, наверное, грузчик – все смотрят на Максима: ну и что?

– Понимаете, – он торопится, глотает слова. – Девочка… пальто короткое… зелёное… шапочка белая… Понимаете? Жду на улице, жду… Все вот вышли, а её нет… Понимаете?

– Да где ж она, родимый, может быть? – сочувственно, авансом жалеючи, поёт старушка. – У нас, сам вишь, нетути.

– Как же «нетути»? – бормочет Максим. – Где ж тогда она?

Но он и сам видит: Маринки в магазине нет. И вдруг как вспышка в мозгу – цыганки! С узлами! Про цыганок, ворующих детей, столько кошмарных историй ходит. Он опрометью бросается мимо бабуси в дверь.

Цыганки, Максим точно запомнил, подались не к вокзалу, в другую сторону, к Советской…

Но, проскочив шагов тридцать, Максим резко тормозит: совсем чокнулся, совсем с ума сошёл! Какие-то цыганки, какие-то мешки. Господи, девчонка уже ростом чуть не с этих цыганок, народ кругом… Бред!

Максим пытается взять себя в руки, закуривает. Так, так, так… Первое – надо в милицию. Второе – сообщить Лиде… Хотя, впрочем, Лиде не надо. Задача как раз в обратном: до её прихода, до шести, успеть. Не могла Маринка вот так бесследно исчезнуть. Может, она, дурочка, шутить надумала? Сейчас стоит уже у дома и хихикает… Ну ей тогда обломится! Он затаптывает окурок, перехватывает ранец, решает – к дому.

И тут ему шибануло в нос – опять от пирожковой. Густой, едкий запах жареного мяса, сладковатый – странный. Максим, решив, что это от голодухи, давит тошнотворное волнение в животе, в горле, во рту. И – высверк в памяти: «…пирожок-то надкусила, а там – ба-а-атюш-ки! – ноготок от детской ручки…»