– Пора, – молвил бледный, худощавый исполин, тщательно покрывая свою главу (и прежде всего уши) капюшоном. Ранее их надёжно прятали золотые волосы и золотой же шлем, но попрощавшийся с Браном рыцарь более им не являлся, а волосы от многочисленных переживаний стали опадать, как листья древ по осени.

Через месяц с небольшим Брана освободили и позволили делать всё то, что и прежде – сидеть с отцом за одним столом, беспрепятственно гулять в кронском саду, заниматься живописью и лепить из глины (что есть заслуга больной и умирающей матери, хлопотавшей за Брана перед кронингом).

Время шло, и младший брат рос на глазах у старшего; и когда Бран видел пред собою «милого» малыша, то единственный из всех чувствовал, что внутри у того злое сердце – сердце жестокое и каменное (пожалуй, столь же каменное, как сам Яргард).

Братцу дозволялось всё то, что когда-то воспрещалось Брану; братца холили и лелеяли. Братца любили так, как не любили его – и любили младенца просто за то, что он родился, за то, что он младенец, за то, что он есть на этом свете в принципе. Ему прощали все его визги, истерики, возню и беготню (к тому времени в кронстве отменили соски, и дети с тех пор орали во всё своё горло так, точно их режут). И люди старой закалки затыкали уши, а люди новой эпохи лишь поощряли, рукоплескали каждой безумной выходке этого и всех прочих детей. И на всякое «хочу» был ответ «да», и на любое (даже уместное) замечание была отговорка «ну это же дети». Людьми овладела идеология ангельской невинности, догмат непогрешимости детей. Их больше ни за что не наказывали, гладя по голове в случае проделок последних и приговаривая: «Не поднимется рука на это чадо, на это ути-золотце, на эту лапочку-манюнечку; да моя ж ты радость, моя ж ты зёпака, куси-куси, накось сладенькую…».

Ребята-дьяволята, дети-звери входили в этот мир, как с конвейера; взращивались в инкубаторах вольности. Вседозволенность разрушила все прежние устои в социуме, и предела сему не было видно.

Исчадием ада, демоном во плоти казался Брану опостылевший брат, для которого он теперь всё равно, что министрант на святом богослужении и помощник повара «принеси-подай». Инфантильность, несамостоятельность брата ужасно бесили и раздражали Брана, и в его лице он возненавидел также и всех детей в кронстве, рождённых после нового указа своего отца, потому что их «воспитывали» также, ведь пример и тон задавал теперь новый наследник – да, теперь этот урод однажды официально станет новым кронингом. Отныне никому не нужны послушные сыновья вроде Брана; к чёрту вежливость, учтивость, уважение к старшим и прочие элементарные навыки поведения. Да, к чертям этику и эстетику – теперь все куда-то бегут и кричат дурниной, равняясь на младшего отпрыска правителя Ярхейма.

Подрастая, младший принц наглел всё больше и больше: Бран омывал ему его стопы и выносил за ним его ночной горшок. Один брат превратил другого в раба.

Так минуло пять лет, и детёныш-зверёныш обернулся сущим роком. Для него было забавой натравить псов на любимого кота Брана и собственноручно задушить волнистого попугая, некогда привезённого одним странствующим купцом то ли из Южных земель, то ли из Дальних краёв. Игрой было разбить окно, сломать дверь или проломить стену всеми доступными средствами – и все обвинения были, как с гуся вода, все увещевания – как об стенку горох.

К тому времени кронинхен тихо ушла в лучший мир, а Бран достиг совершеннолетия – и он был в ужасе от того, какое подрастает поколение! Бродя за пределами замка, он натыкался на озлобленных уличных хулиганов, своими глазами лицезрел воровство на площади средь бела дня. Такое наверняка бывало и раньше – но поголовно? Массового характера это не носило.