Сейчас, стоя во дворе, я вспомнил недавнюю порку, и матушкины слова. А ведь я тогда бегал к аптекарю, и брал у него мазь Каське для спины – за три грошика своих личных, и потом передал Наре. И внизу, лежа в постели слышал, как стонет и плачет Каська, когда у нее со спины соскребают прилипшую рубашонку, а потом рубцы мажут мазью.

Да, так было, и да, жалость была и есть, но я должен ее усовестить.

И я придумал, как именно.

В свой выходной она всякий раз направлялась к родне в подгородную деревушку. Выходила засветло, а возвращалась уже в темноте. Деревушка стояла не на Большой северной дороге, а на проселке, что уходил в сторону от главного тракта. Здесь, на развилке, я и решил ее поджидать. Заранее изготовил из крепкой рябины посох. А чтобы палка в моих руках смотрелась неслучайно, выйдя из дома, изображал хромоту, припадая на правую ногу. Лицо обвязал старым бабкиным платком, чтобы меня не узнали, и вместо обычной своей куртки надел обноски, которые матушка велела передать из милости Гимеру. Я всегда все продумывал в отличие от того же Викера. Пришел на развилку дорог заранее, когда солнце только еще стало уходить к закату. Укрывшись за толстенным стволом желтого дуба, ждал возвращения Каськи.

Уже стало темнеть, когда появилась служанка. Шла торопливо, чтобы поспеть к закрытию ворот. Когда она только-только поравнялось с моим деревом, я выскочил из засады, и, прыгнув на дорогу, сзади ударил ее по ногам палкой. Она упала вперед – на руки, и только ахнула, не закричала даже. Прежде всем она поднялась, я подскочил сбоку и ударил ее палкой по лицу. Несильно, чтобы ничего не поломать. А сильно уже – по спине. И еще раз по ногам.

А потом ухватил узелок, что Каська несла в руках, и кинулся бежать. Шагов через сто я остановился, посох свой закинул в густые кусты, а узелок развязал, чтобы поглядеть, что же там такое. Там были домашние булки с медом и еще сальная свечка.

Важно сказать, что я выбросил и платок, и все содержимое, потому как не для корысти я все это устроил, а ради вразумления. После чего помчался в город. Солнце почти совсем село. Но я успел до закрытия ворот.

Кася возвратилась к нам в дом только утром, да и то уже часа через два после рассвета – ее подвез до самого нашего дома какой-то крестьянин, что не слишком торопился на базар. Ожидал наверняка награду, но ему не заплатили. Вспоминаю я об этом всегда с некоторым стыдом. Человек этот сделал доброе дело, и награда была им заслужена. Я уже тогда был наделен острым чувством справедливости.

– Ограбили? Отняли узелок? И что ж такого в узелке было ценного? – недоверчиво усмехнулась матушка.

Кася, всхлипывая, отвечала, что был маленький домашний подарочек.

– Да бывает такое, бывает… Мальчишки иногда из одного озорства нападают на одиноких путников, – подумав, согласилась матушка. – Хорошо еще, горло не перерезали. Ступай, отлежись. До следующего утра можешь у себя быть. Нара тебе супу принесет наверх.

В тот день родители мои ушла по делам вместе с Викером, Нара осталась приглядывать за лавкой, а я потихоньку поднялся наверх, в комнатку, где лежала Кася. Матушка сделала ей отвар из трав, и дала кроме супу еще краюху хлеба.

Я глядел на Касино разбитое лицо, на заплывший глаз, на ноги, все в синяках (она выпростала их из-под одеяла), и испытывал болезненную едкую жалость. Я был уверен, что проучить ее надобно, но при всем при этом было мне ее так жаль – жаль изуродованного распухшего лица, жаль черных синяков на тощих белых ногах. И сочувствие мое и жалость излились из меня, собравшись в некое подобие теплого тумана, и окутали несчастную. Она тихо ахнула, приподнялась на локте…