Без эмоций я положил на место карандаш, переглянулся со Скоттом, и мы вышли на крыльцо, поторопив на сие действие и Чарли.

– Мы будто ищейки? Черт возьми, наглость средь белого утра. Плохо нынче дела полицейские идут, журналистов привлекают в следствие.

– Ладно, хотя бы не наоборот, – попытался было я защитить нашу благородную профессию от вторжения людей, чей ум отличается плоскостью.

Скотт закурил. Я упомянул в мыслях предстоящую встречу у фонтана и умозаключил, что сегодняшний день обещает быть более интересным, чем с утра казался после соседского привета. Сновавшие вниз по улице машины это будто утверждали, каждая проносясь будто с собственным ходом мыслей. Наконец, на крыльцо вывалился Чарли.

– Чего так долго, пирожки доставал из заначки? – подколол старину Скотт.

– Сейчас пешком у меня пойдете, любители сортирной сатиры! – злобно отозвался Чарли, открывая машину.

– Что, муха укусила на выходе?

– Ага, имя ей Ларри. Сказал, без материала на глаза не соваться!

– Продуманно, завтра ведь аванс ожидается, черт его побери.

– Ладно, едем, я спереди, – поторопил всех Скотт, будто попав под пристальный надсмотр Ларри со второго этажа мастерской.

Я расположился сзади. Захлопнув двери, мы быстро миновали выезд с Пампл на Сандэй-авеню, и пока в окнах пестрили мрачные пятиэтажки из красного кирпича с характерными стеклянными витринами, и газетные крикливые ребята сменялись один за другим, расскажу немного об этой улице, вернее о том, что разгорелось на ней 2 года назад весенним днем.

Заведовавший часовой мастерской на углу уважаемый старик Хаммс объявил о закрытии своего дела, и быстрой распродаже всего славного добра, что тикает и «ходит». К слову, к делу своему относился он весьма отъявленно, и поэтому каждое произведение, вышедшее из-под тщательных рук Хаммса, имело немалый профессиональный вес, и соответствующую цену. Некий Уильямс, появившийся в тот день и час неподалеку от мастерской, заприметил быстро нарастающий сбор людей и любопытных прохожих. Будучи человеком неспешащим и манерным, как отзывались позже, судя по дорогому костюму, зрители надвигающейся картины, он выждал, пока каждый зевака с пустым кошельком узнает цену часовых изделий и уступит первые ряды. Так в первом ряду подле главной витрины, у которой отважно противостоял напирающей толпе сам Хаммс, оказался и он. В тот момент один из потенциальных покупателей торговался за модель с деловым дизайном, и невооруженным глазом было видно, что часы легли на его душу, но всплыли с его кошелька. Воспользовавшись секундным затишьем галдежа, Уильямс отважно заявил:

– Я готов заплатить за каждый экземпляр, что представлен в этих стенах, ровное втрое больше заявленной цены, и ни центом менее. Уверен, они стоят и большего.

Столь громкое заявление вмиг утихомирило даже самых активных желающих.

– Но будучи человеком с принципами, уважающими права всех ныне присутствующих, предлагаю поступить честно и как подобает западно-американскому обществу – мы устроим аукцион.

Последовала попытка Хаммса отобрать слово обратно и отказаться от столь незаманчивого предложения, но толпа принялась активно обсуждать эту идею, и послышались одобрительные возгласы. Уильямс подмигнул Хаммсу, и обозначил первый лот.

– Золотая модель последней серии, лаконичность форм, отчетливость делений и явная зависть всех знакомых и потенциальных знакомых при взгляде на Вашу руку. Стартовая цена – 200 фунтов.

Хаммс утер пот со лба, предвкушая, что же может быть дальше при их цене в 190 фунтов.

Первое предложение из толпы, за ним второе, и к первому ряду тянется гражданин в черной шляпе, за ним следует повышение от дамы в бежевом кашне, расположившейся поодаль от основного скопления, звучит сумма «440!», «480», «520! 520 раз, 520 два, 520 три! Продано!» Мгновенно за ними последовали и вторые, третьи, десятые, двадцатые и, наконец, крайние, с сапфирным отливом циферблата и замшевыми краями ремешка.