Нет, я был изнасилованным и самоубитым обществом последышем дикарей, мелкотравчатым варваром, прислушивавшимся к голосам богов и демонов и не подозревавшим о существовании развитого самосознания.

Секуляризация и расколдовывание мира, длившиеся три тысячи лет, едва коснулись меня, а коснувшись, не модернизировали, а только травмировали.

Я падал и вставал, падал и вставал.

И всё прислушивался к ужасающему рёву цивилизации, силясь различить в нём смолкнувшие голоса богов.

Я был и остался троглодитом, лопухом, отрезанным ухом, недорезанным кочевником.

И моя последняя (слабая) надежда – на голоса пчёл.

Их тоже изводит цивилизация.

Мне давно уже снится, что я – кентавр.

Причём совершенно беспомощный.

Я не могу ни скакать, как конь, ни владеть руками, как человек.

Я даже не способен дышать в этом сне.

Мой язык распухает и заворачивается.

Он больше не пропускает в горло дыхание.

И зубы, как грибы, ломаются!

И ноги лошадиные подгибаются.

И я валюсь, валюсь…

А закричать не могу…

Или заржать…

Несчастный, больной кентавр…

Посреди ночи я просыпаюсь в поту, в агонии.

Ну и что означает сей сон?

Думаю, кентавр соответствует моему месту среди людей.

То есть не месту, а его отсутствию.

Кентавру нет места в человеческом обществе.

И мне тоже нет.

Я никогда не чувствовал себя «своим» ни в каком окружении: ни в доме родителей, ни среди приятелей, ни в кинотеатре, ни на открытии выставки, ни на политической демонстрации, ни в питейных заведениях, ни на пляже – вообще нигде.

Я совершенно чужой в этой цивилизации.

Я не люблю эту цивилизацию.

Она выталкивает меня.

Поэтому мне снится кентавр.

Я и есть этот кентавр.

Дэвид Войнарович писал, что самый большой человеческий страх – оказаться перед сломанной стеной иллюзий, которая окружает общество.

«That moment of X-ray of civilization», – говорил он.

У меня этого страха нет.

Я знаю: стена безнадёжно сломана.

Общество – сплошные иллюзии.

И ужасающее, беспредельное, ни на минуту не прекращающееся насилие.

Вот и вся недолга.

Я не боюсь общества.

Я в нём не участвую.

Я боюсь только врачей и полицию.

Это совершенно конкретный страх: не дай бог им в лапы попасть!

Я быстро забываю свои сны.

От них остаётся лишь смутное недомогание.

Но последний – вчерашний – сон стоит передо мной.

Расскажу его.

Я, кентавр, торчу в Париже на мостовой.

Я знаю, что скоро умру.

Я уже растратил всю свою энергию.

У меня нет ни капли воображения.

Остались только дурацкие импульсы.

Например, прыгнуть с моста и утонуть.

Или крикнуть прохожим что-то непристойное.

Например, что Париж – говно.

Это ведь и правда так.

Тут только камень, машины, асфальт.

Витрины, кафе, люди, стекло.

Ещё машины, ещё бутики, ещё рынки, ещё супермаркеты.

Люди, дома, булочные.

А кентавру нужен лес.

Холмы.

Луг.

Река.

Я совершенно потерян здесь.

Возможно, я сам виноват?

Я уже не чувствую ничего.

У меня нет никаких идей.

Я гнилой внутри.

Одни кишки.

И кал.

У меня сводит низ живота.

Я пукаю, как больной конь:

– Орг-огх-пссссс…

У меня встают волоски на руках.

Зубы скрипят.

Мурашки бегут по спине.

Мурашки бегут по бокам.

Хвост бьёт по ляжкам, как хлыст.

Может, я не кентавр, а кадавр?

Париж омерзителен.

Я больше не могу впитывать в себя эту гнусь.

Капитал.

КАПИТАЛ.

К А П И Т А Л.

Неужели мне придётся здесь умереть?

Я хочу умереть в лесу.

Я хочу умереть как кентавр.

Я хочу умереть…

Или я уже и так кадавр?

Где я, собственно, стою?

Кажется, перед Gare du Nord?

Здесь много людей.

Они спешат.

Заняты только собой.

Собой и своей алчбой.

Выходят из вокзала, входят в него.

Бегут мимо меня, человека-коня.

Никто не замечает, что я здесь стою.

А ведь я не такой, как все.