И повели Алексея Ивановича под конвоем на мельницу. Старую ветрянку оккупанты разрушили. И вместо крыльев приладили привод от автомобильного мотора.

Работы было немного. Но зато теперь легче будет кормить семью. Все же возле зерна, и отруби и мука бывают… И только жгучая злость, бессильная ненависть к врагу не давала ему работать спокойно. Однажды немец-моторист поставил автомат к стенке и пошел в амбар. Алексей Иванович взял оружие, повертел в руках. Сейчас бы дать очередь и бегом… Но куда убежишь? Кто будет кормить семью мал мала меньше? Да и кому он нужен с таким ветхим здоровьем? Партизана из него не получится. Даже до Карманова не добежишь…

Как-то на мельницу пришла хозяйка коменданта, приволокла пшеницу. Льстивым голосом попросила размолоть.

– Где записка от коменданта? – подчеркнуто официально спросил Гагарин.

– Да ладно, Алексей Иванович, принесу потом!

– Принесешь, тогда и будем дело делать! Без приказа – не велено!

– Ах, не велено, шкура большевистская! Ты с кем говоришь? Да я только слово молвлю – в порошок тебя сотрут! Как другим, у кого дети да партизаны, мелешь, а мне так отказ?! Ну, погоди!..

Через полчаса за ним пришли. Толкнули в спину автоматом. Повели на конюшню. Был у фашистов свой палач в Клушине – бывший штурмовик. Писарь указал на лавку.

– Раздевайся и ложись лицом вниз. Десять розг! Учись уважать друзей немецкого народа!

Стиснув зубы от унижения, неуклюже подогнув больную ногу, Алексей Иванович вытянулся на лавке.

Костлявыми коленями писарь больно сжал ему голову. В углу в банной шайке с соленой водой мокли розги. Краем глаза Алексей Иванович видел, как палач, не спеша рассекая воздух, пробуя на изгиб, выбирает самую тонкую и гибкую.

«Тянет время, гад. Ну, ну, куражься! Все равно наша возьмет! Вам еще не так придется быть битыми. Отрыгнется вам и эта порка!»

Розга, как раскаленный шомпол, обожгла тело. Методично падал удар за ударом:

– Восемь.

– Девять.

– Десять!

Писарь толкнул его к стене:

– Одевайся!

Ни стона, ни выкрика не вырвалось из плотно стиснутых губ. Наклонив голову у притолоки, Алексей Иванович вышел из конюшни. С облегчением и надеждой посмотрел на хмурое небо. Прислушался. Ему казалось, что где-то далеко-далеко перекатывались громовые раскаты. Снова прислушался. Нет, все тихо…

…Через полтора года добровольца шведа и добродушного усатого немецкого солдата, которые были «еще ничего», как говорил отец, в их доме сменил полный ефрейтор-автомеханик. В сарае он оборудовал мастерскую по зарядке аккумуляторов для машин. Звали его Альбертом. Белобрысый баварец, в пилотке с наушниками и в синей куртке, целыми днями возился в сарае или копался в моторах тупоносых приземистых автомашин, которые теперь часто останавливались у их дома. В первые дни и он казался человеком вежливым и спокойным. Отец даже подумал, что этот мастеровой не такой, как все фашисты. Но зимой, вскоре после того, как через их село прошла разбитая эсэсовская дивизия, его словно подменили. Он стал злым, часто его видели пьяным.

Как то Бориска подошел к его мастерской и, остановившись у работающего движка, с интересом присматривался к стучащим и подрагивающим механизмам.

Альберт вынес из сарая аккумулятор. Поставил его на землю и, посмеиваясь, что-то сказал мальчугану. Бориска его не понял. Тогда баварец с улыбкой подошел к нему и быстро схватил за серый вязаный шарфик. Мальчуган вскрикнул, но уже через мгновение был повешен за шарфик на яблоневый сук.

Юрий услышал крик и подбежал к дереву. Фашист стоял, широко расставив ноги, и заливался от смеха. Он что-то говорил и показывал рукой на Бориску. Мальчонка уже не плакал, а хрипел. Лицо его побледнело, глаза выкатились. Он дергался, пытаясь освободиться, но туго завязанный шарф затягивался все сильнее.