Ты можешь задать законный вопрос: а почему же я не могу передать через моего посланца и это письмо? Объясняю. Он поедет в Россию через три дня, а за это время я могу умереть. Кроме того, вдруг этот человек – которому я, кстати, доверяю, – прочитает письмо и не передаст его тебе?

Извини, служанка Магда несет мне лекарство. Я заканчиваю письмо. Целую тебя, Маргарита. Надеюсь, что мое вмешательство в твою жизнь поможет тебе выехать из России и поселиться в Мюнхене. Твою долю наследства, касающегося недвижимости в Германии, я уже оговорил в завещании. Целую тебя, твой дед Отто Либен».

Соня достала сигарету и закурила. Письмо датировано 29 апреля. Шло оно почти месяц. Значит, этот человек или уже приезжал к Маргарите, а она, не получив письма, ничего не поняла. Либо он в пути. Либо еще не появлялся в городе.

Надо все разузнать об иностранцах, приезжавших сюда за последние полмесяца, и посмотреть телеграммы, адресованные Калининой.

Соня взглянула на часы. Три часа ночи. Отец уже спит. Да и не стоит его волновать. Хотя он наверняка сможет ей рассказать что-нибудь об Отто Либене.

Она заглянула в спальню, где спали мужчины, ставшие теперь ее семьей. Она любит их, она верит в них, она надеется на них.

Шелковый халатик соскользнул на пол. Соня, оставшись в одной сорочке, нырнула в постель, зарылась в простыню между Андреем и Вадимом и, помечтав немного, уснула.

В нашем городе несколько театров. Но занавес, который я увидела на дне чашки, был только в театре им. К. Либкнехта. Два слоя тяжелого бархата, первый – пурпурный – стянут по краям золотым шнуром, а второй – розовый – в точности повторяет контуры первого.

Имея самое смутное представление, зачем я вообще притащилась сюда, я проникла за кулисы через черный ход (благо, у меня всегда при себе фальшивое журналистское удостоверение), замерла в коридорчике и прислушалась. По обе стороны тянулись обшарпанные стены с симметрично расположенными дверями. Гримерные. Костюмерные. Бутафорские. Танцклассы. Звукозапись. Завлит и прочее.

Вот здесь, среди этой нищеты и грязи, создавались спектакли. И никто из зрителей, наверно, не подозревает, глядя на ярко-окрашенную сцену, на которой все кажется чистым и воздушным, в каких нечеловеческих условиях приходится работать артистам и художникам, музыкантам и режиссерам…

Но я пришла в театр не для того, чтобы написать критическую статью с целью выбивания денег у администрации города на нужды этого милого заведения.

Мне необходимо было срочно разобраться что к чему, поскольку время шло, а я продолжала стоять на месте, не зная, с какой двери начать и что вообще искать.

Я дернула за ручку первой попавшейся двери и оказалась в крохотной комнатке. Здесь было тихо. На стуле перед зеркалом сидела дама лет сорока с небольшим. Глаза у нее были прикрыты. Она курила медленно, со вкусом выпуская дым через ноздри. Копна рыжих спутанных кудрявых волос покоилась на обнаженных напудренных плечах. Некогда роскошное золотистое платье тускло мерцало при свете маленького желтого ночника.

– Это ты, водяная крыса? – спросила, не поворачивая головы, дама и выпустила очередную струю дыма.

Я молчала, не зная, что сказать. В моей шальной голове что-то зрело и должно было вот-вот распуститься как цветок.

Но мое положение спас человек в джинсах и засаленной футболке.

– Лора, ты меня прости… Не каждый день, понимаешь, бывает халтура. А вы кто? – спросил он и взглянул на меня своими почти черными глазами. Он был похож на ассирийца или породистого турка – невысокий, смуглокожий, черноволосый и очень яркий.