– Что болит, Вика? – тревожно спросил я, испугавшись, не повредила ли она позвоночник.

– Все болит, – сквозь рыдания с трудом произнесла Вика.

Судя по тому, что она все-таки держалась на трясущихся ногах, позвоночник был цел, но ушиб она получила основательный.

– Давай, миленькая, соберись, еще совсем чуть-чуть. Сейчас станет положе и лес закончится. А там и до турбазы рукой подать!

– Я сейчас, сейчас. Подожди секундочку. Дышать не могу!

– Попробуй присесть на корточки, я помогу. Ну как, легче?

– Да.

– Ты от удара сбила дыхание. Как на ринге в боксе. Не волнуйся, все мигом пройдет. Давай, поскакали, Виктория, волки совсем близко!

На конусе выноса нас догнала настоящая ночь. Волки перестали выть, и где они, можно было только догадываться. Подсвечивая следы, которые мы натоптали с Викторией утром, и пытаясь высветить пространство впереди, я случайно обнаружил, что она потеряла рюкзак. Когда это произошло, ни она, ни я не заметили. Мы продолжали имитировать бег, но это было даже не волкам – курам на смех!

По санной колее сегодня никто не проезжал. Хорошо, что снег пока так и не начал падать – колею было отлично видно. Она основательно промерзла, и перемещаться по ней было совсем не трудно. Если бы мы не устали, как цуцики, и не побились при спуске, до турбазы долетели бы минут за десять. Но теперь мы едва плелись по колее: Виктория, неестественно выпрямленная, и я, припадающий на правую ногу. Время остановилось. Я внутренне готовился к встрече с волками, намереваясь дать последний бой. Обидно было, хоть плачь: вот она, турбаза! В ней люди, ружья… Небось, все сидят у камина, Халид Акаев поет песни под бархатную гитару, а нас с Викой прямо у них под боком загрызают волки!

Вот он, мостик через ручей. Мы упали на снег, погрузили лица в воду и начали, захлебываясь, пить, совершенно отрешившись и от волков, и от усталости, и от боли. Прибрежный ледок лопался у нас под руками, рукава пуховок мокли в воде, но какой же это был восторг – наконец-то вволю напиться хрустальной горной воды!

Совсем в другом настроении добрели до соснячка. Свернули в чащу, и тут что-то со страшным шумом рванулось в сторону почти у нас из-под ног! Вика истошно закричала, а я бросился вперед со своим несчастным ледорубом наперевес, предполагая худшее: волки! Слава богу, оказалось, что это не волк, а, кажется, собака. Что она делала ночью за забором – один Аллах знает! С великим трудом, цепляясь кошками за проволоку, мы протиснулись сквозь дырку в заборе. Вика совсем обессилела, и я вел ее по территории турбазы, придерживая под руки, как тяжело раненного бойца. При этом сам кренился вправо, наподобие крейсера с пробоиной ниже ватерлинии.

Не снимая кошек, мы взошли на крыльцо и ввалились в коридор. Удерживать Вику на ногах у меня больше не было сил, и она опустилась на пол, прислонившись к стене. Так и есть: из-за двери комнаты Прусова раздавались гитарные аккорды. Подволакивая раненую ногу, я доплелся до двери, раскрыл ее и, указывая большим пальцем руки себе за спину, пробормотал:

– Там Вика, помогите!

И тоже сел на пол – ноги совершенно перестали слушаться.

Первая помощь заключалась, по мнению многоопытного Леонида Сергеевича, в своевременной анестезии. Нас чуть ли не силой заставили выпить по стакану коньяка, а уж затем приступили к осмотру и «реанимационным мероприятиям». Лариса Качанова занялась Викторией, а Прусов лично – мною. Потихоньку-полегоньку я оклемался до такой степени, что смог связно рассказать все, что с нами приключилось. От начала до бесславного конца.

– Ты время правильно рассчитал? – допытывался въедливый Сеначев.