То, что Леня сдержал свое слово, достойно уважения, и я – человек, конечно же, оценила это. Было, однако, нечто гораздо более сильное, чем мое человеческое сознание. Я – женщина, оказывается, находилась в огромном противоречии с собой человеком. Я – женщина так и не смогла простить Лене этот поступок, хотя сознанием уважала его.

Вот такие мы, девчонки, противоречивые. Леня захрапел, а его пощечина на всю жизнь осталась со мной.

Каким-то странным образом, я чувствую, что мощная культура и многовековая история моей страны – это неотъемлемый фундамент, без которого невозможно мое сложное человеческое я.

Потеряв под собой этот фундамент, я ощущаю невозможность своего продолжения, как невозможна жизнь многовекового дерева с серьезными корнями без своего фундамента – земли. Выбей фундамент из-под чего угодно – и этого чего-то больше не существует!

Даже после смерти дерево не исчезает, а, превращаясь в перегной, сливается в одно с землей, удобряет ее, обогащает, становится ее частью. То есть уже само становится фундаментом, на котором вырастут другие молодые деревья.

Как только тебя изъяли с корнями из земли, тебя вырвали из непрерывного процесса жизни, – ты теперь мертвая древесина, не имеющая развития. Даже для перегноя не пригодишься.

Потеряв под собой свой фундамент – свою историю и свою культуру, я чувствую, как будто мое человеческое существо накрыло волной стихийного бедствия, а вместо меня в чужой стране живет просто биологическое тело, в котором отсутствует самое главное.

Болезнь дедушки прогрессировала. Он теперь все больше лежал, тихо постанывал, он ужасно мучался, бедняга. Бывает такое, что, глядя на чужие мученья, вы сами так сильно этим проникаетесь, что у вас начинается тоже страшная болезнь? Во всяком случае, мне показалось, что такое случилось со мной.

Постоянное физическое недомогание преследовало меня повсюду. У меня кружилась голова, меня постоянно тошнило. Бывало, встаешь, а стены и потолок так и ходят ходуном. Вначале я думала, мне это кажется. С каждым днем недомогание и головокружение усиливались. Вскоре у меня началась рвота: сначала она длилась сутки, потом двое. Это уже мне не казалось. Отравление не могло длиться так долго. Поехали в госпиталь. Доктор сделал мне какой-то анализ и со спокойным лицом говорит:

– Ши из прэгнант.

Лицо мамы потемнело и стало землисто-зеленым.

– Что он сказал? – испугалась я.

Мама грозно посмотрела на меня взглядом, каким смотрят на предателей и ничего не могла выговорить.

«Рак!» – подумала я.

– Ма, ну ответь, мама! – трясла я остолбеневшую и онемевшую маму.

– Как ты могла! – наконец проговорила она. – Вот уж не ожидала от тебя!

– Что могла? Что?

– Хватит прикидываться, – с презрением сказала она, – доктор говорит, что ты беременна.

Камень упал у меня с груди! Нельзя же так пугать людей!

– Я так же беременна, мама, как ты балерина, – смеясь сказала я.

– Ты уверена? – переменившись в лице, спросила она с надеждой.

– Ма-амочка, конечно, я уверена!

– У вас с ним ничего не было?

– Абсолютно ничего!

Мама обратилась к врачу. Врач упорно ссылался на анализ. Он бубнил что-то на своем английском, пока не пришел к выводу, что для таких тупарей, как мы, проще позвать переводчика.

– Я, конечно, понимаю, приборы, анализы… – с возмущением говорила я, – но поймите, пожалуйста, от воздуха я не могла стать беременной! Я никогда не занималась любовью с мужчиной.

– А просто в постель с молодым человеком вы ложились? – спросил переводчик.

Я покраснела.

– Какое это имеет значение, – сказала я, – от этого же не беременеют.

– В том-то и дело, что беременеют!