– Позвольте спросить: что вы об этом думаете?

– Об этом еще слишком рано говорить.

– Полноте! Подобные тривиальности в ваших устах! Вам ли не видеть, что там к чему?

Себастьян задумался.

– Я полагаю, – с упрямой настойчивостью произнес он, – что там главное впереди.

Пеппельман хмыкнул.

– Это-то понятно, – бросил он.

– Я чувствую – да, если угодно, именно чувствую: во всем великолепии резиденция предстанет позже. Тогда и можно будет судить. К тому же, сравнивать следует с Цвингером – именно с ним. Именно он – несомненно, ваше главное, ваше лучшее творение. Ваш опус магнум5.

Цвингер в Дрездене. Архитектор Маттеус-Даниель Пеппельман

– Да, – с ноткой недоумения в голосе согласился архитектор. – Цвингер мне удался более всего. Бог знает почему.

– Думаю, не только он, но и вы тоже знаете почему.

– Почему же?

– Вы любите его, это очевидно. Атмосфера театра, карнавала вам, должно быть, по душе.

– Признаться, она всегда пленяла меня.

– Я тоже должен вам признаться кое в чем…

Пеппельман вопросительно посмотрел на собеседника.

– Насчет карнавала… – вновь заговорил Себастьян. – Не могу не сказать вам, что когда я смотрел на Цвингер, я вспомнил карнавал в Венеции – у меня абсолютно самопроизвольно возникла такая ассоциация. На какой-то миг я даже словно бы перенесся туда…

Пеппельман заметно оживился и выглядел взволнованным. Сказанное Себастьяном чрезвычайно заинтересовало и, похоже, тронуло его.

– Вы участвовали в венецианском карнавале… – задумчиво произнес он, и это не было вопросом.

– О да.

– То, что вы рассказываете, очень интересно и важно для меня. Я сам что-то такое чувствовал, но не слишком определенно. Но, видимо, сумел уловить дух и атмосферу театра, галантного праздника.

– Как вы сказали – «галантного праздника»? Мне кажется, я где-то это слышал. Ммм, пожалуй.

– Рискну предположить, что карнавал в Венеции оставил в вашей душе неизгладимое впечатление. Не так ли?

– Неизгладимое… Да, вы правы.

Внезапно его захватил вихрь воспоминаний и завертел, как карусель. Он ощутил легкое головокружение.

– Вижу, у вас остались от этого какие-то тягостные воспоминания, – заметил Пеппельман.

На лицо Себастьяна пала тень.

– Все это было слишком похоже на безумие, – грустно произнес он. – Да и было таковым. Но не стоит об этом. Как говорят французы, «вернемся к нашим баранам». Так вот, знайте: Цвингер неповторим и единственен в своем роде.

– Он – самая любимая моя постройка. Но, право же, не стоит преувеличивать. Настоящий масштаб для сравнения – это классика: Рим, например. Там благородство и монументальность форм. А тут…

– Монументальность? Это да. Но Рим холоден, как собачий нос. Все эти арки, колонны, амфитеатры – все это совершенно не греет душу и вызывает у нормального человека ощущение своей незначительности. Все эти почтенные груды камней просто придавливают к земле. И, в конце концов, почему, если что-то имеет претензию выглядеть благородно, то оно непременно должно лежать в руинах?

Пеппельман рассмеялся.

– А вы не прочь сострить, как я погляжу, – заметил он, отсмеявшись.

– Смех помогает держаться здорового отношения к вещам, – ответил Себастьян, – и не впадать в патетику.

Архитектор пристально посмотрел на него.

– Я именно и придерживаюсь здорового отношения к себе и своему творчеству – то есть, критического, – сказал он.

– Критика не должна вести к самоуничижению, – возразил Себастьян. – И у античной классики, и у рококо есть свои достоинства и привлекательные черты

– На бюргерский вкус, – кивнул головой Пеппельман.

– А хотя бы даже и так! Вкус к классике считается эталонным для образованного человека. Но, собственно, почему? В сущности, все это абсолютно условно, и у образованного человека может точно так же быть вкус к барокко и рококо. И коли вы спросите меня, то я скажу, что рококо куда тоньше и изысканней, нежели греческие статуи, каковые, к слову сказать, быть может, вовсе и не греческие, так как все они дошли до нас исключительно в римских копиях.