Ничего такого бабушка делать не умела, зато фрау Матильда была на высоте: она справилась и с печью, и с горшками, и с нехитрой едой из допотопных продуктов.

Первые платья сшили себе.

– Надо экономнее материю тратить. Здесь такой нет, да и не скоро будет. Я свое черное платье перелицую, мне и этого довольно. А Олечке надо будет сшить – на днях в школу поведу. Сошьем два одинаковых. Чтоб в порядок приводить. Девочка ведь. Испачкаться может.

С этого момента девочке всегда шили два одинаковых платья. Пару дней Оля носила одно, а потом второе, пока первое проветривалось, отутюживалось.

– Девочка всегда должна быть аккуратной. Это закон, – бесконечно повторяла бабушка.

Первая клиентка появилась в школе.

– Ой! Какое платье! – ахнула учительница, разглядывая Олю. – Я бы такое сама носила…

– А у вас материя есть? – ласково спросила бабушка. – Мы бы с дочкой вам пошили. Ну, какие деньги? Мы с удовольствием. Приходите.

Полушерстяной отрез непонятного цвета был дополнен кружевным воротничком и манжетами, связанными фрейлейн Матильдой. И что самое главное – платье было на шелковой подкладке, а значит, хорошо сидело, холодило летом и грело зимой.

– Вы кружево снимайте и стирайте хоть каждый день, а потом пришивайте обратно, – рассказывала бабушка обомлевшей от неожиданного счастья учительнице. – Как вам идет! И цвет ваш. Строгий, но вы же учительница. Мы подкладочку шелковую пришили. Можете ее под другие платья поддевать. Вот так снимается, а вот тут закрепляется. Носите на здоровье. Олечка только про вас и рассказывает. Полюбила она вас. Это и понятно – без матери растет.

Оля чуть не рассмеялась: уж очень трогательно бабушка рассказывала. Учительница была, конечно, неплохой, но любви точно не вызывала.

– Она славная девочка, ваша внучка. Немного странная, правда. Не знаю, как вам объяснить…

Бабушка терпеливо ждала объяснений, продолжая доброжелательно улыбаться.

– Не развит в Оле дух коллективизма. Понимаете? Она все время особнячком стоит. В делах класса не участвует. К детям не тянется. И они к ней тоже. Понимаете? Читает она, конечно, лучше всех, и пишет, но никому помочь не хочет. Я ей говорю – позанимайся с соседом по парте. Он еще не все буквы знает. Ты ему помоги. А она молчит и улыбается.

Учительнице хотелось добавить – вот совсем как вы сейчас, Мария Игнатьевна.

«Вроде простые люди, – думала она по дороге домой, прижимая к груди драгоценное платье, завернутое в бумагу, – а тетей Машей не назовешь – язык не поворачивается. Строгие они. Может, староверы? А может…»

Даром сшитое платье обязывало относиться к девочке снисходительнее, что быстро вошло в привычку.

– Оля, почитай сказку вслух, а я пока тетради проверю.

Тетрадей, конечно, не было. Листочки бумаги, которые удавалось найти, скреплялись вместе сургучом или сапожным клеем. Писали карандашами и старыми перьями, да и тех не всем хватало.

Оля читала медленно. Во-первых, чтобы не показывать, насколько она грамотная, а во-вторых, она думала на немецком, что немного затягивало процедуру произношения русских слов.

– К Первому мая – не знаю, что за праздник такой, свяжем твоей учительнице новый воротничок в подарок. Пусть порадуется.

Бабушка к весне обшивала почти всех женщин в поселке. Именно женщин, а не баб, как многие себя именовали.

– Пусть не дамы, но с понятиями. Пусть с дикими, но все же, – любила повторять она, разглядывая очередной отрез. – Ума не приложу, как можно будет в этом в люди выйти. Надо уговорить блузку сшить, а юбку из шерсти…

За шитье одаривали продуктами, причем скуповатым и прижимистым клиенткам повторный вход был заказан.