А люди делают вид, что их жизнь, – нечто долгое и даже нескончаемое. Это потому, что мгновение рассечено на совсем мелкие кусочки: дни и ночи. Они такие маленькие, что их невозможно ухватить даже мыслью – проскальзывают мимо, исчезая навсегда. Сумасшедшая скорость и неуловимость… Стабильность и устойчивость, любимые людьми, – самообман. За иллюзии они отдают то, что есть. И то, чего нет.

Они говорят: судьба! Я не понимаю, что это или кто. Воевать с непреодолимой судьбой напрасно. Для мира с ней изобретаются счастливые дни и даже годы, наполненные успехами и достижениями. Тем, чего нет у многих. Так утверждаются ориентиры собственной значимости.

Когда я заключил мир с судьбой? Из закрытого личного времени иногда всплывают смутные ощущения и видения. Запахи, звуки, цвета… Как призрачные маяки… Это трудно, но их можно расшифровать.

Через них узнал, что примирился с течением времени через любовь мамы. Единственная на Земле реальная любовь. Все прочие виды межчеловеческой любви, – заблуждения, сдвиги в психике.

Кое-что из Закрытого Времени открыл отец. Я любил сидеть меж картофельных грядок и петь веселые песни. В них вставлял фразы из Священного Писания, которым учила меня мама. Да, мелодии и слова приходили через нее. И покинули меня вместе с ней. А в жизнь внедрилась темная масса новой реальности. Непрозрачная, не фиксируемая напрямую, она не пропускает меня в мое же прошлое. Сколько раз я пытался ее преодолеть! Удалось совсем немного…

Однажды, в вечернем предзабытьи, явилась живая картинка… Обеденный деревянный стол, накрытый на четверых. В центре, – громадная чаша дымящейся гречневой каши с плавящимся ярко-желтым куском сливочного масла. Сжимаю в пальцах деревянную ложку. Первым начал отец; я вижу его руку, закаленную трудом по изоляции внутренних помещений торпедных катеров. Он наполняет расписанную в цветочек ложку кашей, макает в углубление с растаявшим маслом, торжественно отправляет в рот, медленно пережевывает. После чего смотрит на маму, одобрительно кивает. Мы с братом начинаем дружно и активно повторять движения отца. Мамина ложка появляется редко: она больше смотрит на нас, чем ест. Ее лицо и фигура в плотном тумане, края картины тоже размыты, за завесой.

Еще одна картинка…

Долгая буранная зима… Снежные вихри кружат над городом сутками, заваливая дома до коньков крыш. Я сижу рядом с печью, растопленной до тугого жара. Это кухня; мы здесь все, вчетвером. На этот раз смотрю со стороны, но вижу только себя. И, – нечетко, как на полупроявленном фотоснимке. Над головой, – лампочка накаливания в черном патроне. Она как маленькое солнце: от ее света плотный крупчатый снег, закрывший окно, стал желтым, и кажется теплым. Дрова звонко потрескивают, пламя гудит, отражаясь красными пятнами на моих полупрозрачных коленях. Сквозь зернистую снежную желтизну окна просвечивает синева вечернего неба, подкрашивая стекла надежным металлическим оттенком. В маленькой кухне, – мир, уют, безопасность. Мне этого достаточно.

…Так создавались единство и родство, у которых нет будущего. Отпечаток исчезнувшего мгновения… Да, иллюзия! Не может объективно существовать то, что вот-вот исчезнет, оставив зыбкий след в неизвестно где прячущейся памяти. Почему иллюзии насыщены эмоциями? Чтобы придать им достоверность?

Редкие и короткие воспоминания отца более точны, чем мои попытки проникновения через завесу, разделившую жизнь на две части. Но и его память заблокирована от моего проникновения в Закрытое Время. Между нами непреодолимая преграда, – конкретный человек.

Опираясь на кусочки известного, я сделал важную и точную реконструкцию.