Лавка эта, ничем не примечательная, устроилась в уютном местечке между булочной и лавкой готовой одежды. Ошат-даро, чтимый владелец сего заведения, давно мог бы позволить себе почивать на лаврах, оставив дело на работников, но предпочитал и по сей день стоять за прилавком.

Когда-то давно, так давно, что как будто и не в этой жизни, Ошат-даро (тогда еще не старый, а вовсе даже молодой, и не «даро», а «микуль») перебрался из родного города в Лидий, да так в нем и осел. Прикупил лавку, торговал в ней всякой всячиной: от изделий народных промыслов до сомнительной ценности барахла, принесенного морем — и по-тихому привечал рисковый народ. Знался и с контрабандистами, и с торговцами краденым, и с нечистыми на руку мастерами. Мог добыть что угодно — и точно так же что угодно продать, но черты никогда не переступал. Были у Ошат-даро твердые представления о чести и о том, что является допустимым и уместным. И пусть с законами королевства эти представления совпадали не всегда (ладно, очень редко!), но были они незыблемы и тверды, как скалы, у подножия которых в незапамятные времена обосновался его народ.

И среди прочих были у него такие убеждения, которые давали капитану надежду найти здесь сегодня содействие: гоблины чтили женщин. Они считали недопустимым причинение женщине вреда. И пусть Ивонна Эшли не принадлежала народу Ошат-даро, все равно — оборвана была женская жизнь.

Именно потому лавка строго гоблина стала первым местом, куда направил стопы капитан Вольфгер Лейт, разыскивая следы мастера, изготавливающего ментальные артефакты. Ну и то обстоятельство, что расположена лавка была в относительно приличном районе.

Вольфгер помог мастеру выбраться из кареты, дождался, пока она разгладит юбку и поправит прическу (волосы снова предательски мазнули концами по горлу), и двинулся к двери, украшенной связкой зловещих зубов, большая часть которых, капитан знал точно, была приобретена на ближайшем рыбном рынке.

— Здравствуй, почтенный! — поприветствовал капитан стоящего за прилавком гоблина — невысокого, ниже капитанского плеча, смуглокожего с прозеленью, с седыми клоками волос и крупными ушами, чуть заостренными в верхней части.

— И тебе доброго дня, тшикое Вольфгер, — почтительно поклонился Ошат-даро. Мелькнули в вежливой улыбке страшноватые заостренные зубы, хитро блеснули маленькие глаза, успевшие в один момент окинуть взглядом капитана, его спутницу, оценить осанку,  поведение гостей в лавке и положение относительно друг друга, прикинуть стоимость всего, что на них надето, сравнить с тем, что было в прошлую встречу, сделать выводы и сохранить их в голове на веки вечные.

Слово «тши» на языке гоблинов обозначало сложное понятие и включало в себя одновременно всех, кто преследует добычу — будь то собака-ищейка, охотник, вставший на след, либо же шаман, преследующий злокозненного духа. Все они были «тши», а если в процессе погони они меняли что-то в себе — запах, или лицо, или сознание, не суть важно — то становились «тшикое».

Вольфгер однажды, в далекой юности, пытался объяснить коллеге-гоблину, что меняться сознательно не умеет, но все равно шесть дней в месяц, три в полнолуние и три в новолуние, становился «тшикое». Все остальные дни он был «сержант» — видимо, слово «тши» тому коллеге из далекой юности не нравилось. Выяснить, причем здесь новолуние, которого оборотень не чувствовал вообще никак, не удавалось.

Имелось у капитана подозрение, что коллега просто выделывался, изводя любопытного юнца, но доказать эту версию так и не удалось.

Внутри лавка представляла собой весьма занятное зрелище.