«Прощай, Ленинград, – подумал Репнин. – Прощайте, мальчики. Надеюсь, вы все-таки поняли, что с фашистами надо драться. Где бы они ни находились…»

Заключенный № 819360 лежал ничком, уткнувшись лицом в липкую грязь, у обочины шоссе. Правая рука его еще цеплялась за рукоятку «шмайссера».

– Кажется, готов, – с сожалением сказал Эрнст Брандт. Он был еще бледен. – Мой бог, стекла так и брызнули мне в лицо…

– Этот мерзавец подстерегал нас, – сказал оберштурмфюрер Дейбель.

Они оглянулись на шоссе. Поперек шоссе стоял размалеванный камуфляжной краской вездеход. Ветровое стекло его было разбито, с переднего сиденья, зацепившись шинелью, свисал убитый водитель. Двое солдат волокли под мышки раненого. Раненый громко вскрикивал.

– Это, наверное, один из тех, что убили Рудольфа, – сказал Эрнст. Он уперся сапогом в плечо трупа и перевернул его на спину. – Крайцхагельдоннерветтернохайнмаль, – сказал он. – Это же портфель Рудольфа!

Дейбель, перекосив жирное лицо, нагнулся, оттопырив необъятный зад. Дряблые щеки его затряслись.

– Да, это его портфель, – пробормотал он. – Бедный Рудольф! Вырваться из-под Москвы и погибнуть от пули вшивого заключенного…

Он выпрямился и посмотрел на Эрнста. У Эрнста Брандта было румяное глупое лицо и блестящие черные глаза. Дейбель отвернулся.

– Возьми портфель, – буркнул он и горестно уставился вдаль, где над лесом торчали толстые трубы лагерных печей, из которых валил отвратительный жирный дым.

А заключенный № 819360 широко открытыми мертвыми глазами глядел в низкое серое небо.[1]

По-прежнему здесь пахло смертью и старым, ржавым железом. Железом, по большей части уже не способным убивать, но все еще поджидающим в лесных зарослях свою жертву. Мутно белело полуденное небо Саракша, на броне было жарко и в кабине вездехода тоже, и Федя Скворцов (он так и представился «Федя», хотя было ему на вид за шестьдесят) то и дело отвлекался от руля и ветрил, чтобы в который уж раз смахнуть рукавом пот со лба и приложиться к фляге с водой, и вода тут же выступала на его лбу капельками пота, которые снова надо было смахнуть… Благо дорога все больше прямая, почти без виражей. Хорошо знакомая дорога.

Боже мой, ведь столько лет прошло! И что здесь изменилось? Впрочем, кое-что изменилось. Вот радиационный фон заметно снизился, сказал Федя Скворцов, причем – усилиями их Экологического комитета. Может быть. Все может быть. Но скорее всего – естественное снижение.

А еще обширные лагеря для воспитуемых по эту сторону Голубой Змеи преобразованы в полевые клиники для душевнобольных. Последствия лучевого голодания. «Каковое голодание, – мысленно дополнил я в свою очередь, – последствие атаки на некий Центр некоего террориста Мака Сима…

Это уже после моего убытия на Землю, – подумал я. – Лучевое голодание отшибало мозги не сразу. После короткой «ломки» обычно наступала длительная ремиссия, но потом приступы повторялись все чаще, год за годом, и наконец психика не выдерживала… Особенно страшно – у детей. Массаракш-и-массаракш».

– О да, конечно, воспитуемые, вернее, излечаемые нынче содержатся в гораздо лучших условиях, и никто не гоняет их на расчистку трассы. Потому что теперь она – часть лечебного процесса. Трудозаместительная адреналин-терапия, и только в периоды умственного просветления. Во всяком случае, начальник Службы полевых клиник, светило психиатрии, академик Аллу Зеф… вы ведь, Максим, кажется, с ним были знакомы? Почему – были? Ах нет, он жив и здоров, это я неудачно выразился, – поправился Федя Скворцов. – Так вот, Аллу Зеф считает, что адреналин-терапия увеличивает период ремиссии по крайней мере втрое. Гибнут? Случается. Однако редко, все меньше и меньше. Боеспособного-то железа в лесах осталось – кот наплакал. Так что эффект во многом скорее психологический. И потом, вот эти самые джунгли за Голубой Змеей, кроме, конечно, резервации мутантов – территория народа голованов. А они заинтересованы…