Политика рождалась в муках, как и положено человеческому дитю, уродливому комочку, задыхающемуся в слизи и крови. Но вот его очистили, обмыли, завернули в свежие простыни, и тщедушный дрожащий уродец превратился в человечка… Во что потом превратится этот человечек, никто еще не знает, но зачат он все же по всем правилам, по всем правилам и рожден. Случается, правда, вырастает урод, особенно, когда родители, позаботившиеся о его появлении, либо уходят в мир иной в буквальном смысле, или их лишают родительских прав предприимчивые жуликоватые типы, то есть отправляют все в тот же «мир иной», но уже в переносном смысле.
Если бы Егорыч имел время задуматься об этом, он бы с немалым удивлением понял, что все в мире функционирует по одним и тем же естественным законам – и появление на свет малого дитя, и рождение идей планетарного масштаба. Осиротевшие дети и осиротевшие идеи рано или поздно непременно угодят в лапы извращенцев, как бы ни выглядели эти новые родители – разнузданной ли быстроглазой шпаной с замашками «мокрушников» или же вальяжными вельможами с аристократическими признаками родовитости на умных, скучающих лицах. Но времени для размышлений ни у Егорыча, ни у его разноязыких коллег никогда не было. Настоящее обгладывала до белых костей информационная текучка, а прошлое, как, собственно, и будущее, варились в несвежей желудочной массе нашей общей, далекой от совершенства, цивилизации.
Телефонная связь прервалась, и Егорыч на подгибающихся ногах, тяжело дыша, устало отошел в сторону. Он будто потерял половину своего веса, и без того небольшого. Словно кто-то высосал из него жизненные соки. Полнейшая опустошенность, как после бурного любовного акта со случайной жертвой вожделения.
– Здорово ты их! – восхитился Власин. – Молодец, Егорыч! Знай наших!
Егорыч заулыбался:
– Служба, Сашок! Что делать! Сожрут и не подавятся, гады, если сам их не сожрешь!
– Верно, браток! Шакалы и есть, – понимающе подтвердил Власин.
На этом первый день работы в Париже заканчивался. Наступал второй день.
Могла ли предположить шакалья журналистская стая, что именно этот худенький седенький человечек, которого таскали за воротник и штаны по репортерскому пятачку в аэропорте, станет героем наступающего дня, и далеко не всякий сможет добраться до него и первым сообщить об уникальности его судьбы, связанной с какой-то там давно уже дохлой сибирской рыбой!
Глава 4
День выдался солнечный, яркий. В кафе-шантанах и ресторанчиках плескалось, будто коньяк в согретой пузатой рюмке, тихое человеческое счастье, очень камерное, интимное. В одном из таких заведений, недалеко от площади Пигаль, за чашкой чая и бутылкой русской водки сидели два старых друга – репортер Артур Егорович Петров и чекист Александр Васильевич Власин. Они уже изрядно выпили, раскраснелись, близко придвинулись друг к другу и каждый из них почти влюбленными глазами разглядывал постаревшее за двадцать с небольшим лет лицо старого друга.
– Эх, Егорыч, брат, – говорил растроганно полковник Власин, – сколько ж воды утекло! Состарились мы с тобой. Дети уж у тебя, поди, взрослые…
– Взрослые, – кивнул Егорыч, – даже слишком…
– И у меня слишком! – засмеялся Власин. – Все наперед знают, черти!
– В отцов не верят! В будущее наше светлое не верят! В «Кока-Колу» верят…
– Мои в «Пепси».
– Один черт! Я им говорю, партия… она ведь что… она ведь все! А они ухмыляются, скалятся. Иди ты, мол, папаша, со своей партией к едрене-фене…
– Ладно тебе! Это все детские болезни, как свинка или там скарлатина. Твои-то болели свинкой?
– Болели. Так и не вылечились. Хлев прямо какой-то, а не дом!