Я достал из нарукавного кармана сразу два шприц-тюбика с промедолом и склонился над окровавленным телом, бьющимся в конвульсиях. Женщина пристально смотрела на меня, шевеля губами, зрачки ее глаз были сильно расширены[1]. Петрушин, направивший было ствол в голову женщины, дико вытаращился и пожал плечами. В глазах своего боевого брата я прочел безразмерное удивление.

– Источник, – пояснил я, вкалывая промедол в плечо женщины.

– Ты сдурел, Серый?

– Больше никого не осталось, – я вколол второй шприц-тюбик. – Минут двадцать будет жить.

– Ну ты садюга, Серый, – Петрушин покачал головой и убрал ствол. – Я посмотрю, что она тебе скажет…

Я не садюга. Я офицер-аналитик ГРУ. У меня работа такая. Все «источники» мертвы, остался один и ненадолго. Вернее – одна. Умирающая женщина в пограничном состоянии. Все сдерживающие факторы на нуле, осознание неотвратимости смерти может повлечь нередко встречающийся парадокс «последнего покаяния». Особенно, если удалить из поля зрения все враждебные объекты и поместить рядом какое-то подобие родственной души. У нас такое подобие имеется…

Минут через пять подтянулись наши. Я наскоро объяснил ситуацию. Костя тут же стал составлять вопросник. Лиза сбросила камуфляжную куртку, оставшись в футболке, накинула на плечи то самое покрывало, на котором молилась шахидка, и на миг стала штатской дамой. Была наша штатская дама бледна как смерть, старалась не смотреть на развороченные трупы и вообще трепетала ноздрями. Я предложил ей нюхнуть нашатырю, но она дернула плечиком – справлюсь, мол, и не такое видывала. А то, что покрывало в пятнах крови, даже не заметила…

Еще через пару минут вопросник был готов. Костя – мастер, в пиковой ситуации мозги у него соображают на порядок быстрее. Лиза включила диктофон, взяла вопросник и присела рядом с умирающей. Мы отошли подальше и тоже присели, чтобы нас не было видно.

– Виноваты, – покаянно склонил голову Петрушин. – Хотели как лучше. А получилось…

– Да ладно, – отмахнулся Иванов. – Живы – и на том спасибо. Кто ж знал… Перевяжи пока Сергея, весь рукав мокрый.

Петрушин деловито забинтовал мне предплечье. Рана, слава богу, оказалась совсем пустяковой…

Некоторое время мы молчали, прислушиваясь к беседе. Лиза общалась с женщиной на чеченском, та ей что-то отвечала – порой были слышны членораздельные фразы…

– Чего говорят? – шепотом спросил взъерошенный Вася.

– Потом, – буркнул я. – Запись послушаем. Невнятно как-то…

Голос умирающей звучал низко и протяжно. Говорила она медленно, выстанывая каждое слово, и временами повторяла, как заклинание:

– Проклинаю… Проклинаю… Проклинаю…

Лица Лизы я не видел, она сидела к нам спиной. Но плечи нашей «штатской» дамы как-то подозрительно вздрагивали, а ее левая рука все время находилась у лица. Похоже, дама едва сдерживала рыдания. Все-таки надо было нюхнуть нашатыря, зря отказалась. Кровищи вокруг, как в убойном цехе, обезображенные трупы валяются, у тебя на глазах тяжко умирает молодая женщина, по сути, еще совсем девчонка… А ты сиди, как пень, и пытайся вытащить из нее последние крохи информации. Потому что так пожелали большие и сильные мужики, которые сами сделать это не в состоянии. Тут поневоле напрашивается сравнение: эту несчастную, которая очень скоро умрет, на дело направили такие же сильные и бессердечные мужики…

Вот такие, братцы, дела. Мы, конечно, занимаемся важным и очень нужным делом… Но бывают такие моменты, когда я просто ненавижу свою работу…

Просторная комната. Стены чисто выбелены, оба окна занавешены шторами. В комнате нет мебели, как и положено, только большой зеленый ковер на полу, с высоким ворсом. Посреди ковра лежит полуторный матрац, застеленный белоснежной простыней, две атласные подушки, два скатанных одеяла. В углу кассетный магнитофон на батарейках играет приятную восточную мелодию. Рядом в медной чашке курятся благовония и стоят два бронзовых канделябра, каждый на три свечи. Канделябры местные – забрали у каких-то гяуров, еще в первую войну.