Теперь Рейх – моя страна. Я обязан жить по ее законам и обычаям. Включая охоту на «неполноценных выродков-унтерменшей».

От армейской формы остались только сапоги. Мы карабкаемся в кузов «опеля», сырой от дождя. Куда-то едем битый час, явно удаляясь от Кенигсберга.

В темноте под брезентом вспыхивают сигаретные огоньки. Мои спутники балагурят на тему предстоящей потехи. Запах табака смешивается с духом мужских тел и сапожной ваксы.

Машина тормозит, мы спрыгиваем на булыжную мостовую, осыпанную сентябрьской листвой. В темноте угадывается силуэт второго грузовика.

Опять построение – любимое времяпровождение в армии. Эсэсовец, что поверх формы накинул цивильный дождевик, раздает последние указания.

– Обращайте внимание на вывески, на фамилии владельцев при входе.

– Разрешите вопрос, герр оберштурмфюрер. Если случайно вломимся в немецкую семью, что делать?

– Уходить, солдат. Но в этом ничего страшного. Арийцы, не гнушающиеся жить бок о бок с унтерменшами, должны понимать ответственность такого выбора. Итак, у вас два часа до рассвета. Не теряйте времени!

Мы бегом преодолеваем полкилометра до крайних домов. В детстве я гостил у бабушки в Минске, где целый район еврейских лачуг за Оперным, и чесночный дух там настолько густой, что сбивает с ног. Здесь обычные прусские домики, аккуратная улочка. Наверно, живущие тут давно считают себя немцами. Сейчас узнают, какое это заблуждение.

Разбиваемся на тройки. Монгол показывает электрическим фонариком на витиеватую табличку: «Моисей Голдштейн. Пошив и ремонт одежды». Вряд ли это немецкая семья.

Топот нашего стада привлек внимание. То тут, то там в окнах появляются огоньки. Тревожитесь? Правильно делаете!

Сапог вышибает дверь мастера Голдштейна. Мы внутри, я нащупываю электрический выключатель, но третий член нашей группы решает вопрос освещения радикально. Он подпаливает груду лоскутов в закроечной.

Хозяева – немолодой портной и его растрепанная фрау – сбегают по лестнице вниз, оглашая жилище криками и причитаниями. Пока у них достаточно дел, мы быстро обшариваем первый этаж. Столовое серебро находит новых владельцев, после чего втроем взбегаем наверх.

Здесь спальни. В хозяйской Монгол находит несколько безвкусных золотых побрякушек. Из соседней комнаты раздается отчаянный девичий визг. Сдерживаю омерзение и тоже направляюсь туда. Курсант тянет за руку из шкафа молодую еврейку с распущенными черными волосами. С торопливым перестуком башмаков влетает ее мать, умоляя не трогать девочку.

Истинный ариец выдергивает наконец добычу из шкафа. Краем глаза засекаю движение у лестницы. На полсекунды опережаю Монгола с ревом «моя!».

Она совсем юная, не старше двенадцати-тринадцати лет, бьется у меня в руках и не может вырваться, потому что я плотно намотал ее волосы вокруг запястья. В поврежденном локте пульсирует боль, напоминает о первом месяце немецкого гостеприимства. Тащу добычу вниз, там отпихиваю отца-портного. Девчонка орет столь пронзительно, что уши закладывает.

Мы на улице, среди сырости и мокрых листьев. Натыкаюсь на эсэсовца, что с интересом смотрит представление. Хочешь зрелища? Получай!

Роняю еврейку на мостовую. Армейский сапог врезается в ее зад. Девица пролетает пару метров и плюхается пластом в грязную лужу, измазанная с головы до пят. Мокро, холодно, больно. Не устраивает? Так возвращайся в дом, где сведешь близкое знакомство с Монголом. Но вряд ли она благодарна.

– Герр оберштурмфюрер…

– Не нужно званий. Продолжайте. Вон следующий дом с вывеской.

Целый особняк. Хозяева не торопятся, и Монгол обращает внимание на ряды книжек. Их язык похож на немецкий.