Пропал и пропал – бывает, пьет, поди, в таверне. Но вот что странно и важно: налоги, которые Сен-Клер за полстолетия не задерживал ни на день, тоже не пришли. Пять с половиной тысяч человек населения, изрядно богатеев, тысяч так тридцать турских ливров ежегодных поступлений – хороший кусок! И прево отрядил туда арбалетчиков на всякий случай.

Полсотни опытных ухорезов.

Надо ли говорить, что пропали и ухорезы?

Вот после этого прево решился потревожить высшую власть. Потому как отвечать за недоимки в тридцать тысяч ему никакой охоты. Мало ли что придет в голову? Не прикарманил ли? Так вот, не прикарманил и даже очень печется. Насчет общественного блага, как нынче модно.

Во время долгой и обстоятельной речи наследник откровенно зевал.

– Сен-Клер-на-Уазе! Мой Бог! Почти что Константинополь! Рим! Вавилон! Троя! Иерусалим! Разрази меня гром, любезный! Я с трудом представляю, где это! В общем, так. Выдайте гонцу за добрую службу десять, нет, двадцать экю. И ради Христа, избавьте мое сиятельство от подобных вопросов!

– Все-таки тридцать тысяч ливров, мессир, – осторожно напомнил де Ла Марш. – Кроме того, Сен-Клер – это граница Шампани, не снюхались ли мерзавцы с Валуа? Ведь, если полыхнет, оттуда до Льежа рукой подать, это значит, что полыхнет и там – надо разбираться!

Мессир скривился.

– Золото, все зло от тебя! Так. Шиме – это в Эно? У нас есть губернатор этой благословенной земли – де Лален! Значит, так: напиши от моего имени тамошнему прево что-нибудь подходящее. Мол, с тревогой следим, с благодарностью принимаем, ценим его заботы, примем все меры, всенепременно. Писец перебелит набело, а добрый Оливье пришлепнет мою печать и вот с этим же добрым господином обратно. Вернемся из Парижа – разберусь. Тридцать тысяч все-таки, и Льеж неподалеку. Все!!!

Графская ладонь тяжело опустилась на подлокотник.

Филипп, высунув язык от старания, тщательно выводил строчку за строчкой. Такая ответственность!

«…посему повелеваю Вашей милости направить в сказанный город еще один запрос, за чем лично проследить. Буде таковой останется без ответа, известить меня, когда выпадет возможность…»

«…когда выпадет возможность. В таком случае обещаю не оставить Вас своею помощью и вниманием. С неизменным почтением к Вашим трудам и заботам, Божьей Милостью, Карл, граф Шароле».

Дата расплылась в неразборчивую кляксу, угадывался лишь год – 1465.

Кирилл извлек из глазницы монокуляр и откинулся в кресле. Подпружиненная ненадежной пластмассой спинка издала протестный скрип.

«Черт знает что», – такое мысленное резюме.

Рука, без сомнений, та же, что и в другом документе. Даже ошибки сходные – писано тем еще грамотеем! Хотя насчет ошибок Кирилл сомневался – не было уверенности в том, насколько твердыми были правила великого и могучего французского языка в пятнадцатом веке. Он просто не помнил, забыл этот сегмент давнего своего образования.

«Торчикозник», как изящно именовал авантюрист Петухов неизвестного наркомана, выделил на пробу шесть листов. Два письма в весовой категории записки, принадлежавших одной руке, и какой-то путевой дневник с совсем другим, практически нечитаемым почерком, на расшифровку коего истрачены половина дня и почти весь вечер.

Дневник – это такая рабочая условность, потому что с равной долей вероятности листки могли оказаться частью мемуарного сочинения. Сочинял, кстати, крайне странный персонаж.

Если атрибутировать письма сиру Филиппу де Лалену, то «дневник» принадлежит какому-то его спутнику, соратнику, а может быть, и слуге. Написано было кондовой простонародной лингвой, но чрезвычайно тщательно – так бывает, если язык не родной, но достаточно хорошо изучен, чтобы не допускать ошибок типа «моя твоя не понимай». При этом автор то и дело сбивался в точке повествования с третьего лица на первое и наоборот в совершенно произвольной, непредсказуемой форме.