Нам досталась узкая вытянутая камера с грязно-белыми шлакобетонными стенами. С обеих сторон стояли нары. На металлическом светло-желтом каркасе лежали тонкие поролоновые маты, обтянутые ярко-голубым винилом. Щель окна в конце камеры, разделенная железным прутом, открывала вид на голую бурую землю. Узкое смотровое окошко в толстой стальной двери – на большой дневной зал с тяжелыми металлическими столами и общей душевой. В центре его пустовал одинокий командный пост, откуда обозревался весь двухэтажный тюремный блок.

Я проверила, нет ли поблизости Зеда, Радара или их дружка Мика, но в дневном помещении никого не оказалось. Все куда-то ушли. Мы остались в одиночестве, отрезанные от свободы семью закрытыми дверями. Я передала мужу слова Эшлин. Он понимающе на меня посмотрел, скрипнул зубами. В глазах мелькнула беспомощная ярость. Джастин повернулся к дочери, его лицо смягчилось, голос зазвучал почти как обычно.

– Первое правило тюремной жизни – один туалет и одна раковина на всех… – энергично объяснил он, словно речь шла о новом приключении.

– Но, папа…

– Представь себе, что мы в летнем лагере…

– Я не могу…

– Солнышко, перестань. Возьми себя в руки. Мы обязательно выберемся.

Ее нижняя губа задрожала. Еще немного – и Эшлин расплачется.

Мне хотелось обнять дочь, но я сдержалась. Как ее успокоить? Не плачь, милая, все в порядке?

Какие-то психи выкрали нас из собственного дома, одели в тюремные комбинезоны и тапочки и запихнули в белую каморку, где встать почти негде, а сесть можно только на нары, застеленные тонюсенькими матрасами. Все далеко не в порядке. Все ужасней некуда и, возможно, будет только хуже.

Джастин отошел к стене напротив входа и, отвернувшись от туалета, закрыл собой окно. Я загородила смотровую щель в двери, тоже встав спиной к Эшлин. Нас с Джастином она стала стесняться лет в восемь, а к пятнадцати годам отчаянно стыдилась всего физиологического.

Тишина была невыносима. Шорох огромного комбинезона, с которым возилась дочь, разносился по всей камере.

Я попробовала подумать о приключении в летнем лагере, как предложил Джастин, и затянула детскую песенку. Он подхватил, хрипло и не попадая в ноты. Мы спели несколько строк по очереди, потом вместе, а когда закончили, Эшлин судорожно зарыдала. Я обернулась, подхватила обмякшее тело дочери и прижала к себе. Джастин вернулся от окна и обнял нас обеих. Так мы и стояли молча.

Первые семейные объятия за последние месяцы.

В конце концов я уложила Эшлин на узкие нары. Не было ни одеяла, чтобы ее укрыть, ни слов, чтобы утешить. Я присела с краю на голубой скрипучий винил и гладила ее по волосам.

Джастину не сиделось. Он ходил по крошечной камере, как зверь в клетке. Прощупал все матрасы сверху донизу, осмотрел окно, дверь, странную металлическую конструкцию, в нижнюю часть которой был вмонтирован унитаз, а в верхний боковой выступ – раковина.

Я отвернулась, чтобы он спокойно справил нужду. Мы столько лет пользовались одной ванной, что в песнях необходимости не было. После него я тоже помочилась и прополоскала рот, набрав воды из-под крана. К остаточному привкусу желчи добавилась ржавчина. Как я мечтала о зубной щетке и пасте, но наши захватчики о таких мелочах не беспокоились.

Джастин отошел от окна, сел на нижние нары спиной к двери и знаком попросил меня сделать то же самое. Я вернулась на свое место рядом с Эшлин, только уже лицом к окну.

– Жучков нет, – сказал Джастин, как будто эта новость должна была меня обрадовать.

Конец ознакомительного фрагмента.