Как и другой уроженец Хандыма, совсем никому не известный тогда музыкант по имени Сардан, Хаймаш Шади рано покинул родину и, заручившись поддержкой артели музыкантов, отправился искать пристанище на чужбине. Хаймаш Шади был мечтателем, и мечтал он найти такое королевство, такой город или хотя бы последнюю гнилую деревеньку, где не было б женщин. Потому что с раннего детства он ненавидел это вздорное племя всей душой…

Встречая крестьянок где-нибудь на тропинке, он спешно скашивал взор, гримасничал, как слабоумный, прятался за камнями и заборами. В чужих домах он надевал перчатки, а после вынужденных, по долгу службы, разговоров с женщинами спешил вымыть язык – пусть хоть в грязной луже!

В артели музыкантов много судачили о том, с чего началась эта свирепая ненависть. Те соратники по ремеслу, что знали Хаймаша Шади в лицо и хлебали с ним нимские вина, поговаривали, что в безотрадном детстве в тарелку с едой будущего музыканта села его старшая сестра. Отдохнув немного от развлечений и праздности, она встала и пошла было своей дорогой, но обернулась и заметила брата, уныло зависшего перед раздавленной кашей. «Фу, – сказала бессердечная сестра, – что ты ешь? Гадость какая!» Желчные сплетницы уверяли однако, что причина всех обид Хаймаша Шади в женском равнодушии, а сплетники, презрительно фыркая, шептали о том, что почтенный музыкант ходит в мужскую баню, но никогда не купается, а просто сидит, наблюдает и как будто получает от зрелища немалое удовольствие, короче говоря, – он беспощадный содомит.

Говорили еще, что однажды…18

Десятки лет прожил Хаймаш Шади с презрением к женским чарам и прослыл музыкантом дотошным, сердитым и робким. Своим педантичным искусством он изгнал бродячего духа, поселившегося в пустой голове принца Бурхи, приструнил стаю похотливых гарпий и ездил верхом на кентавре. Больше всего в артели Хаймаша Шади ценили за ловкость в борьбе с духами домашнего скота, и музыкант, избегавший людей, достиг в своем ремесле большого мастерства.

Много лет прыгал Хаймаш Шади по кустам и канавам, завидев на дорожке женский силуэт. Много лет закрывал глаза платком, когда изгонял духов из женщин, и даже изобрел трость, с помощью которой мог щупать бесноватых дам с расстояния (впрочем, другие музыканты, люди самых распутных принципов, отнеслись к его изобретению прохладно).

Но все эти года благочестивого уныния и раздражающей чистоты были прожиты зря, потому что однажды Хаймаш Шади влюбился – и вовсе не в какую-нибудь овцу, из которой неделей ранее изгнал духа гедонизма, и не в мужчину, как на то намекали ядовитые острословы. Хаймаш Шади влюбился в женщину, влюбился самым чудовищным образом, с такой всесокрушающей страстью, которая может вывернуть наизнанку не только влюбленного горемыку, но целое королевство.

И вот как это случилось.

У одного купца захворала жена. Лекари пощупали ей руки, подергали веки, послушали дыхание и немного спустили кровь, а потом набили карманы честно заработанным золотом и, потирая ладони, покачали горестно головами – медицина бессильна, спасибо, до свидания. Отчаявшийся купец обсыпал голову песком, изорвал, как водится, бороду, а потом попросил помощи у артели музыкантов. Через неделю на пороге небольшого (но и не маленького) мещанского дома на торговой улице появился Хаймаш Шади. Со слов хозяина он понял, что женщина стала жертвой духа жадности, прозванного в артели «скупердяйчиком».

Хаймаш Шади вошел в комнату. Одержимая лежала в кровати и сосредоточенно хватала руками воздух, будто сверху на нее сыпались золотые монеты. Музыкант, оскорбленный видом нечистого создания, поспешил отвернуться, сбросил легкий жилет, уселся на стул спиной к несчастной женщине и уложил на колени тяжелый восьмиструнный гаюдун. Дерганый купец внезапно вспомнил, что ему пора в лавку – и сбежал. Артельных музыкантов побаивались. В Оримане ходили слухи, что у здорового человека от звуков артельных инструментов может скиснуть кровь. Впрочем, Хаймаш Шади, только расставивший на столике мази для струн, недолго оставался в приятном одиночестве. Минуту спустя в комнату вошла женщина, и с тех пор жизнь несчастного музыканта покатилась разбитой повозкой под откос – то ли в болото, то ли в саму преисподнюю, где счастливо поют ангелы любви!