Потому что Николай Васильевич пропал.

Пропал точно так же, как Лиза и Настя, совершенно непонятным образом. Вечером собрал все вещи, отправился домой. Запер кабинет, попрощался со сторожем (который, кстати, тоже потом пропал, если вы помните). Дома его так и не дождались.

Через пару дней нагрянула в детдом милиция, настроенная уже серьезнее, чем раньше. Три человека исчезли без следа за такой короткий срок, шутка ли!

Персонал ничего толком сказать не мог. Сами все были растеряны и напуганы.

Пока разбирались с Николаем Васильичем, всплыла еще одна пропажа. Безрукая девчушка, которую пугала пластилиновая голова, тоже исчезла…

А дальше понеслась. Не буду заново расписывать мороку с каждой новой пропажей, и так отчетов накатали на пару километров. Когда всплывало наименование этого детдома, у нас в отделении уже никто не удивлялся. Даже пошучивали мрачно – мол, гляди ж ты, постоянный клиент намечается.

Но вернемся к Степану и Вадиму Рудольфовичу.

После Николая Васильевича история начала расплываться. Сведения становились все более неясными, а эмоциональность рассказчиков зашкаливала. Междометий было больше, чем информации, как сказал Вадим Рудольфович. Численность называли разную, последовательность тем более. Труднее всего было понять, сколько же исчезло детей. Большинство их пропаж начальство списывало на побеги, которые в детдоме случались нередко. Единственное, в чем был уверен каждый – все пропавшие были так или иначе связаны с Андреем. Если ты с ним дружишь или враждуешь – ты обречен. «Пропадешь без вести» или «сбежишь», называйте, как угодно. Суть одна: больше тебя никто и никогда не увидит.

Об этом говорили неохотно. Рассказчики, похоже, сами не были уверены (или не хотели верить), что виновником всех исчезновений был несчастный ребенок с синдромом Тричера Коллинза, покойный ныне Андрей.

Последний год жизни он уже не имел ни друзей, ни врагов. Андрей вызывал только страх. Что персонал, что воспитанники по возможности избегали общения с Андреем. О нем даже за глаза старались не говорить, словно его и вовсе не существовало.

Несколько рассказчиков вскользь упомянули, что у многих тогда зашевелились мысли об убийстве. Напрямую, конечно, об этом не говорили, особенно при Андрее, – но смерти ему желали все. Ненависть и жажда мести тут были ни при чем. Такие чувства могут возникнуть по отношению к людям, а Андрея больше не воспринимали, как человека. Для всех, кто знал его достаточно близко, он был воплощением некой жуткой, затаившейся опасности, непонятной и неведомой, но вызывающей ужас.

Именно этот ужас и мешал злоумышленникам совершить убийство. Видать, не атрофировался у людей древний инстинкт, «шестое чувство», доставшееся нам в наследство от суеверных предков. И оно подсказывало каждому из обитателей детдома – Андрея лучше не трогать. Будто то страшное, непостижимое нечто могло потерять все ограничения со смертью своего хозяина. Вырваться на волю и поглотить весь дом. Или даже весь мир.

В общем, концы трагической развязки практически затерялись среди разрозненных версий. Да и Степану с Вадимом это мутное дело уже поперек глотки встало. Шансов узнать что-то о пропавших людях становилось все меньше. От нелепых сплетен уже тошнило. Хотелось сдаться.

Да вот не повезло нашим следакам выйти на ту врачиху, которая первой в кладовку прибежала. Она-то и пересказала им последние внятные слова уборщицы.

Пока ехала милиция, врачиха ее все выспрашивала, что же та «натворила» и зачем «зарубила Андюшку». Не прекращая плакать, уборщица ответила:

– Венечка-то мой (сторож детдома, напомню) позавчера домой не вернулся. Я поняла сразу, что уже и не вернется. Но продолжала надеяться – мало ли, выпил, загулял, бывало такое. А вчера по спальням убиралась и слышу вдруг Венечки голос! Звал он, понимаешь, звал, и жалобно так, у меня прямо сердце прихватило. Сама думаю, господи, откуда ж мне его слышать, черт повел что ли. Прислушиваюсь – а голос-то прямо из тумбочки! Ну той, что возле Андреевой кровати стоит. Ушам своим не верю, а голос все слышится. Я тумбочку открыла, вижу – голова эта проклятая стоит. Вся ссохлась уже, пылью облепилась. Вот из этой головы Веня и звал.