Капитан Очевидность, блядь.

– Не додумывай того, чего нет, Федя. С чего мне сердиться? Предупреждаю тебя. С Катей… – прочищаю горло и зачем-то понижаю голос. – С Катей следует быть осторожным.

– Осторожным?

В какой-то момент кажется, что брат готов рассмеяться, и если это так, я готов врезать ему по лицу.

– Ты слышал, что я сказал. Повторять не собираюсь.

– Может, хочешь просто поговорить?

– О чем, блядь?

– О чем-то, – разводит руками, будто животрепещущие темы находятся в воздухе. – Знай, что я всегда готов выслушать.

Прищурившись, смотрю на него, как на малохольного.

– У меня нет потребности что-то с тобой обсуждать. Так достаточно понятно?

– Окей, – поднимая руки, выставляет их ладонями наружу. – Усек, – быстро и легко соглашается, словно действительно не видит смысла спорить. Но потом под нос себе бормочет: – Значит, позже.

Сглатываю и плавно перевожу дыхание.

– По поводу ипподрома, – возвращаюсь к первоначальному вопросу. Снова сглатываю и загребаю крупный глоток воздуха. – Если она хочет, можешь организовать, – по каким-то причинам это решение дается труднее, чем я мог себе представить подобную ерунду.

– Отлично, – сцепляю зубы, потому как довольная рожа Федора неожиданно еще сильнее меня раздражает. – Тогда до завтра. Я ведь не нужен вечером? Вы идете вдвоем?

– Да. Ты свободен.

По пути к выходу машинально нахожу глазами Катю. Она сидит на ковре у низкого журнального столика и что-то пишет.

– До завтра, Катрин!

– Пока, Федя! – быстро мажет взглядом от меня к Федору. Улыбается ему и, махнув на прощание рукой, возвращается к своему занятию.

Не то чтобы я собираюсь с ней о чем-то разговаривать, но, закрыв за братом дверь, иду в гостиную. Нависаю тенью над столом. Катя замирает, но головы не поднимает. Перекатывая в руках карандаш, заметно нервничает в ожидании того, что я ей скажу. Я же с некоторым удивлением стопорюсь взглядом на бумаге, по которой пару секунд назад она шуршала грифелем.

– Что это? – спрашиваю на автомате.

Блядь, вот обязательно ей постоянно на полу сидеть?

Твою мать…

И все равно, как долбаный мазохист, жду, когда поднимет голову и посмотрит мне в глаза.

– Это конь, – поясняет обиженным тоном.

Да я не спрашивал, кто именно. Изумился тому, что она в принципе рисует.

– Ну, положим, пока только полконя, – поправляю, за каким-то хером орудую нехарактерным мне сарказмом.

– Сам ты… – возмущаясь, вскидывает-таки взгляд. И тут же теряется, замолкая. Краснея, резко и шумно вдыхает. У меня точно так же естественный процесс вентиляции вызывает неестественные трудности. Какие-то важные клапаны перекрывает. Легкие сворачивает. А заглатываемый воздух в горле штырем встает. – Я только начала. Федор, как услышал, что моя мама художник, альбом подарил.

Опять Федор.

Принимаю это спокойно, только за грудиной какое-то расхлябанное месиво огнем загорается.

– Будь готова сегодня вечером к половине девятого.

– Хорошо, – буркнув, утыкается обратно взглядом в стол.

Еще какое-то время нависаю, рассматривая. Не укрывается от меня, конечно, ни то, как Катя нервно стискивает пальцы, ни то, как часто вздымается ее грудь. Снова без лифчика, что ли? Словно в ответ на мой вопрос, ее кожу стягивает дрожь, и через ткань футболки остро проступают соски.

Отворачиваюсь и ухожу в кухонную зону.

Подальше от царевны. Туда, где не заденет. Ни образом, ни запахом.

Черт возьми…

Все еще слишком отчетливо помню, что почувствовал вчера, когда почти ворвался в ее тело. Шелковую влажность. Тугой жар. Болезненное сопротивление. Одуряющую похоть.

Вашу мать…

Что за чертовщина?

Кажется, что происходящее должно примелькаться и с каждым последующим визитом вызывать меньшую степень изумления и неприятия. Но в случае с «Комнатой желаний» регулярность почему-то работает иначе. Раздражителями становятся абсолютно все: и специфическое освещение, и знакомые лица, и навязчивая фоновая музыка, и приглушенный гомон томных голосов. Детали незначительные, а откладываются где-то на подкорке и при первом же воспроизведении вызывают адовое отторжение.