– Ну и пожалуйста, умывай свои руки, – огрызнулась я. – Чувствуй себя как дома!

Мама перебила, желая выяснить, кто из «битлов» кто.

– Который тихий – это Джордж. Красавчик – это Пол Маккартни…

– Красавчик? – фыркнула бабка. – По-твоему, этот невзрачный битник красивый?

На секунду весь экран заслонило лицо Ринго Старра.

– А это Ринго, – сообщила я. – Кстати, бабушка, это именно он.

– Что – именно он?

– Отец незаконного ребенка Дианы Леннон.

На лице бабки на секунду отразилась тревога, но она тут же овладела собой.

– Шиш тебе, – сказала она, встала со стула и объявила, что разочарована мной, моей матерью и Эдом Салливаном, и все это ей так отвратительно, что она идет спать.

– По мне, так и прекрасно, – заметила я. – Свали, сделай милость.

Когда дверь бабкиной комнаты громко захлопнулась, я посмотрела матери прямо в глаза:

– Я ее ненавижу! Она совершенно чокнутая…

Мамино лицо исказилось, и я отвела взгляд, рассматривая ковер и свои ноги рядом с ее ногами. И пробормотала:

– Не в обиду будь сказано.

Каждое утро после завтрака мать сидела за кухонным столом, куря сигареты одну за другой и отмечая галочками объявления о найме в Истерли и Провиденсе. Она сказала, что ее страшит мысль выйти на работу, но она твердо настроена не поддаваться трудностям.

– В этом и заключен смысл жизни, Долорес, – сказала она. – Выйти на крыло самолета и спрыгнуть.

Мамины поиски работы раздражали бабушку, уже подыскавшую ей место экономки у приходского священника в Сент-Энтони.

– Послушай, – сказала ей мать. – Чему меня там научили, так это что всевозможными ограничениями мы сами роем себе яму.

– Это как же понимать?

Мы ждали, пока мать прикурит новую «салемку».

– А понимать надо так, что я не обязана мыть унитазы и складывать мужские майки ради куска хлеба, если у меня к этому не лежит душа. Я этим тринадцать лет занималась, и видишь, чем все закончилось?

Бабушка бросила на меня встревоженный взгляд и понизила голос:

– Не забывай, что рядом стоит ученица церковно-приходской школы, и я не считаю, что нижнее белье священников подобает обсуждать в присутствии юных леди.

Мать вздохнула. Сизый дым струился из ее ноздрей.

– Два шестьдесят два, Пирс-стрит, – пробормотала она. – Дом репрессий.

Бабушка схватила кухонное полотенце и замахала на мамин дым.

– Ненавижу этот отвратительный запах! Дешевка! Весь дом пропах дешевкой!

– Кстати, о громогласных осуждениях: если женщина курит, это не означает, что она…

– Я гляжу, ты уже и сквернословишь, мисс Выскочка!

– Мама, «громогласные осуждения» – это не ругательство, спроси у отца Дуптульски.

– В мое время женщины знали свое место!

Мама вытаращила глаза на потолок – или на Бога – и обратилась ко мне:

– Женщине дозволяется быть одним из двух, Долорес: Бетти Крокер[7] или шлюхой. И знай свое место, даже если это тебя убивает.

– Что делает тебя таким авторитетом в этой области, хотелось бы мне знать? – раскипятилась бабка.

– Мама, я что, по-твоему, семь месяцев в Диснейленде провела?

Мы с бабушкой отвели глаза.

– Возьмите бедную Мэрилин Монро, например, – продолжала мама.

У бабушки гневно расширились глаза:

– Сама ее бери! Мне она не нужна, ни например, ни иначе.

Смерть Мэрилин Монро, которую наконец настигла ее порочность, была любимой темой моей бабки. По ее мнению, место Мэрилин в той же мусорной корзине, что и Роберте, живущей напротив.

– Но, мама, разве ты не понимаешь, что бедняжку загнали в угол? В силки всеобщих ожиданий? В душе она оставалась испуганной маленькой девочкой. В больнице я прочитала о ней книгу.

Бабка так сжала губы, что они побелели. Она медленно поднялась, подошла к пластмассовому подносу со своими лекарствами, взяла таблетку от давления и заговорила, обращаясь к плите: