И мысль (если это мысль) уже карябала моё надприродное сознание. И уже на донышке подсознания можно было расслышать: «Меня коснулось непостижимое, я сам теперь бог, я вошёл в истину. Пора, брат, пора выбираться на просторы и обрести абсолютную свободу!» – нет, я так не думал, это было что-то другое, фатальное – шло фоном, и было глубоко спрятано. Так глубоко, что и не формулировалось никак, а жило отдельной жизнью, которой как бы и не было вовсе. Миражи. Фантазия. Однако миражи – мой образ жизни, а фантазии – единственное занятие, в котором я преуспел и сделал своей профессией. Короче я ушёл в отрыв, объяснить который простой человеческой логикой невозможно. А вот на уровне безумия, которое, впрочем, так естественно для меня, проявился образ той вечной Истины, что изначально – суть сути вещей. А суть сути вещей – это, конечно же, Бог. И у меня возник соблазн изобразить Его на холсте. Ведь магия непознанного так велика, а человеческий разум так податлив соблазну.

Так что влип я тогда капитально. Хотел я этого или нет, но комплекс Люцифера коснулся и меня. Но главное – я влип в историю, из которой ещё предстояло выбираться, желательно с удобоваримыми потерями. Короче, дальше наступало время БЕЗВРЕМЕНЬЯ. И «как всякий провал, оно богато кучей пустопорожних бессмыслиц: мраком чувств, тяжестью мыслей, суетой действий и всяким прочим сопутствующим хламом» – с этой мрачной хроники я и начал свои записки.

А началось это чудо в деревне. Дней пять я ходил дурак дураком – и светился своей новой тайной. Я видел Образ Его Самого. Видел как Нечто, как Ничто, как воспоминание о будущем, как предчувствие встречи с инобытием. Я зависал в этой нирване НИГДЕ, пране НИЧТО в этой тайной заводи своего сознания – и умирал от предчувствий чего-то абсолютного и истинного. Каждый вечер, выходя на веранду покурить дежурную трубку, я видел свою новую картину. Воображение рисовало образ лица, проявленного в пространстве. Божий лик проявлялся в божьем пространстве. Изголодавшись по своему ремеслу (здесь я не имел возможности работать), я шаманил над воображаемой картиной. Ночное небо, пронзительный воздух, природа видимая, и природа в своей глубинной и первозданной сути – всё работало на раскрытие образа.

Почему Бог имел черты человеческого лица – неведомо. Так было – и всё. Впрочем, а чей лик я должен был представить себе? Потом уже я пытался дать ему имя и погорел на этом окончательно. Бога изображали на иконах. Причём, в разных видах. Троица – триединая сущность Бога. И весь Путь Христов. А вот изображение Бога-Отца считалось неканоническим, однако изображение Бога-Отца Саваофа всё-таки встречалось.

На Руси иконописца так и звали – богомаз. Вот и я готовился назваться этим весёлым именем. Будьте как дети. Если спросить любого ребёнка, как он представляет себе Бога, то он, скорее всего, скажет, что это добрый (или строгий, но справедливый) дедушка с большой белой бородой, который сидит на облаках. Впрочем, так его представляют не только дети. Ветхий библейский бог так и рисовался. В основном – у них. Оттуда и привезли нам то, что назвали светской живописью. Но случилось это в XVIII веке. У них же в начале XVI века уже творились вещи непревзойдённые. Фреска «Сотворение Адама» на потолке Сикстинской капеллы величайшее творение флорентийского мастера. Так вот, библейский сюжет, в котором Бог вдыхает жизнь в Адама, изображает как раз ветхого Бога (дедушку с большой бородой). Правда, у Микеланджело что Адам, что Бог, с точки зрения анатомии, вид имели (если так можно выразиться) запредельного совершенства. Впрочем, у него вся Сикстинская капелла населена суперменами с идеальными фигурами.