– Господи Иисусе, – вновь говорит схолиаст.

После чего задумчиво поднимается, в который раз бредет к неровному краю над пропастью, в который раз прикидывает, как было бы просто шагнуть с уступа в темноту (уже не надеясь на воскрешение) и повторяет:

– Господи Иисусе.

У погребального костра скитается неутешной тенью Гектор, без устали возливая вино, покрикивая на своих людей, чтобы усерднее кормили жаркое пламя.

«Это я убил Париса, – думает Хокенберри. – Это на моей совести кровь каждого мужчины, женщины, ребенка и бога, погибших с того злосчастного дня, когда я принял вид Афины и, притворившись, будто прикончил Патрокла, выкрал якобы мертвое тело, дабы поднять Ахиллеса на битву с Олимпом…»

Хокенберри разражается горьким смехом. Плевать, если маленькая живая машинка решит, будто бы он потерял рассудок.

«А что, разве не так? Все бред и чушь! Ну почему я до сих пор не прыгнул с этого долбаного обрыва? Отчасти – стыдно признаться! – из чувства долга. Как будто бы все еще обязан отчитываться перед Музой. Нет, я точно свихнулся». При этой мысли к горлу опять подступают рыдания.

– Так вы полетите с нами на Землю, доктор Хокенберри? – негромко спрашивает Манмут.

– Конечно, гори оно все, почему бы и нет? Когда?

– Как насчет прямо сейчас? – говорит маленький европеец.

Оказывается, шершень давно и беззвучно парил где-то в сотне футов над ними, отключив навигационные огни. Черный шипастый летательный аппарат возникает из мрака с такой внезапностью, что схолиаст едва не падает с края площадки.

Особенно сильный порыв ночного ветра толкает человека обратно, и он шагает в сторону от обрыва. В ту же секунду из фюзеляжа шершня выдвигается лестница и клацает о камень. Хокенберри видит, как изнутри струится красное мерцание.

– После вас, – произносит Манмут.

С восходом солнца Гера вступила под своды Великого Зала Собраний, где в одиночестве, мрачно восседая на золотом престоле, ожидал ее Зевс.

– Этот, что ли? – осведомился Громовержец, кивнув на пса, приведенного супругой.

– Этот, – промолвила богиня и отстегнула сияющий поводок.

Животное тут же уселось.

– Зови своего сына, – распорядился Тучегонитель.

– Которого?

– Искусного мастера. Того, что пускает слюни при виде Афины, точно блудливый… Хотя нет, собаки лучше воспитаны.

Гера тронулась к выходу. Пес поднялся следом за ней.

– Оставь его, – приказал Зевс.

По мановению белой руки огромный зверь опустился на место.

Его короткая серая шерсть лоснилась, а кроткие карие глаза ухитрялись выражать коварство и глупость одновременно. Пес принялся расхаживать взад и вперед вокруг золотого трона, царапая мрамор. Потом обнюхал торчащие из сандалий голые пальцы Повелителя Молний, Сына Кроноса. Потом, неприятно стуча когтями по полу, приблизился к темному голографическому пруду, заглянул туда, не увидел ничего интересного в темных завихрениях помех, заскучал и потопал к далекой белой колонне.

– Ко мне! – повелел Громовержец.

Зверь покосился на него, отвернулся и начал обнюхивать основание колонны с самыми серьезными намерениями.

Властитель Молний громко свистнул.

Пес повертел головой, навострил уши, однако не тронулся с места.

Бог свистнул и хлопнул в ладоши.

Серый пес вернулся в два прыжка, радостно высунув язык и выкатив глаза.

Тучегонитель спустился с трона и потрепал животное по загривку. Затем извлек из бесчисленных складок одежды сверкающий нож и взмахом могучей руки рассек звериную шею. Голова докатилась почти до границы голографического пруда, а тело попросту рухнуло, вытянув передние лапы, как если бы пес получил команду «лежать» и повиновался в надежде на лакомую награду.