Вода била из родника так сильно, что образовала широкий ручей. Рядом с ним и уселись на траву.

Еду Веронике в дорогу собрала Белла Абрамовна, поэтому ее обилию и вкусу позавидовал бы, наверное, любой из пресловутых раковских ресторанов.

– Ты не любишь гусиную шейку, я знаю, – расстроенно говорила Яшина мама, укладывая пергаментные свертки в Ве-роникин заплечный мешок. – Но это сытная пища, а силы тебе понадобятся.

На прощание Белла Абрамовна обняла ее и произнесла несколько слов. Наверное, на древнееврейском языке, потому что Вероника их не поняла, хотя идиш понимала хорошо, как и многие на Полесье, да и повсюду в Беларуси, где еврейские местечки соседствовали с деревнями, а синагоги, костелы и церкви в городках стояли поблизости друг от друга.

Сердце у нее защемило, когда она вспомнила хлопотливую Беллу Абрамовну, которая вечно ругала ее за то, что она оставляет в чашке последний глоток компота, и печальные Яшины глаза, и Лазаря Соломоновича с его разумными речами… Однажды Вероника сказала, что такой доктор, как он, должен быть богат как Крез, а он засмеялся и ответил, что богат тот, кто рад своей доле…

Вот ведь странно: в последние годы жизнь ее проходила в жестоких обстоятельствах, а между тем как же много ей встретилось людей, мысли о которых составляют лучшее, что в ней есть. Даже Сергей Васильевич, который сегодня утром без малейшей неловкости принял у нее деньги с учетом вчерашнего ужина, не вызывает неприязни.

Он тем временем достал из своего сидора хлеб и сало, нарезал ровными ломтями. Финский нож казался продолжением его руки, хотя пальцы у него были длинные, тонкие, и то, что зловеще связывается в обычном человеческом сознании с желобками для крови на лезвии финского ножа, трудно было с такими пальцами связать.

– Вы готовите форшмак? – спросил он, когда Вероника развернула очередной свой пергаментный сверток.

– Это Белла Абрамовна сготовила, моя квартирная хозяйка, – ответила она. – Знаете, какая она кулинарка! Когда почти никакой провизии не было, и селедки тоже, она из мерзлой капусты форшмак делала. И все равно получался очень вкусный. Редкая кабета так сумеет. То есть женщина, выбачайте, я вставляю наши слова.

– Вы волнуетесь, – заметил Сергей Васильевич. – А не о чем. Скоро прибудете к жениху.

Неизвестно, какие телодвижения ее выдавали, но угадал он и на этот раз верно, она действительно волновалась.

– Извините, – по-русски повторила Вероника.

Теперь она именно волнение свое имела в виду. Вдруг оно вызывает у него недовольство перед предстоящим переходом границы?

– Можете не извиняться, я говорю по-польски, – сказал Сергей Васильевич. – И по-белорусски тоже. Я в Ракове родился.

– Да? – удивилась Вероника. – А выговор у вас совсем не тутэйший. – Все-таки она не могла унять волнение, и это сказывалось на ее речи. – Необычный какой-то.

– Вполне обычный. Московский.

И что же это за человек? Промышляет, как какой-нибудь селянин, тем, что людей переводит через границу, в поддевке походит на мастерового, в пиджаке на лондонского денди из книжки, хлеб режет бандитской финкой, в ресторане ножи для рыбы и для мяса при этом не путает, о контрабандистах говорит «у нас», говор московский, в Англии бывал…

– Знаете, Сергей Васильевич, ведь я должна вас бояться, – сказала Вероника.

И в ту же секунду поняла, что не только не боится его, но именно с ним связано ее спокойствие. То есть она, конечно, волнуется, но если бы не было рядом этого непонятного человека, то сейчас не просто вставляла бы в свою речь белорусские слова, а дрожала бы мелкой дрожью, как заяц под кустом, и вообще ни слова не могла бы вымолвить.