Что-то меня начинали напрягать мои галлюцинации. С чего бы? Никогда не жаловался на отсутствие женского внимания и никаких мук от его временного отсутствия не испытывал. С чего бы мне бредить красивыми брюнетками? Но додумывать эту мысль сил и желания не было. Мишин уазик скакал вперед, как конь, почуявший родную конюшню. Хотелось только, чтобы закончилась, наконец, эта пытка ухабами. Хотелось растянуться во весь рост на чем-нибудь горизонтальном и неподвижном, даже на полу, разогнуть сведенные судорогой пальцы руки, цеплявшиеся за эту проклятую металлическую трубу над дверью в попытке ослабить муки многострадального зада. И когда вдоль дороги вместо стройных елок потянулись кривые деревенские заборы, я был почти счастлив.
Глава III
Поселок, в который мы приехали, был погружен в такую же тьму, как и окружающая его тайга. Только в одном месте, видимо, на центральной площади, стоял покосившийся столб с лампочкой Ильича на верхушке, которая, раскачиваясь на ветру, освещала пятачок перед сельским домом – местным, надо полагать, деловым центром. На многочисленных табличках перед входом значилось: «Почта», «Администрация», «Полиция», «Сбербанк», «Аптека», «Магазин» и почему-то «ЛДПР». В слове «полиция» буквы п и о выглядели гораздо моложе остальной «лиции». Венчал все это великолепие портрет Ленина, с восхищением глядящего на лампочку своего имени, явно вышедший из-под кисти какого-то местного таланта. На двери висел амбарный замок, а окна украшали решетки в виде солнышка.
– Отелей в Крестовском нету, – подтвердил мои подозрения Миша. – Мы у моего родственника заночуем, у Силантьича. Вон тот дом – напротив. Сейчас портки наденет и встретит.
Миша нажал на клаксон, ему ответил дружный собачий лай, а в доме, на который он указал, засветилось окошко.
– Мишка, ты, что ли? – раздалось из-за забора.
– Я, Силантьич, с гостем. Отворяй.
Спустя минуту заскрежетали открывающиеся металлические ворота.
Силантьич оказался мужиком лет шестидесяти пяти, с маленькими, но острыми, как буравчики, глазками. Его небольшой рост подчеркивали несоразмерно длинные руки, а борода, закрывающая большую часть лица, окончательно делала похожим на примата. Жена Силантьича, сухонькая женщина без возраста, вставшая среди ночи, чтобы накрыть для нас стол, не утруждала себя изображением радости от встречи. Буркнув что-то напоминавшее «здрасте», она молча поставила на стол кастрюлю с каким-то супом и вновь, зевая, удалилась в спальню.
– От же, учишь их, учишь, – проворчал Силантьич, собственноручно доставая из буфета бутыль с мутной жидкостью и стаканы, – да никак не научишь. Деревенские, что с них взять. Я-то сам не отсюда, с райцентра. Женился на местной да и перебрался к ней. Семья ее крепко тогда на ногах стояла, хозяйство богатое, а я был так, голь перекатная. Ну, за встречу!
Я опрокинул в себя самогон, закусил его несколькими ложками горячего наваристого супа, а Михаил с Силантьичем принялись обсуждать какие-то свои семейные дела. Через десять минут я уже не мог заставить себя вникать в разговор за столом, глаза слипались. Это заметил Миша.
– Силантьич, гость наш совсем притомился, кажись. Поспать ему надо.
– Так это мы запросто, – засуетился хозяин. – И постелено уже. Завтра трудный день, путь неблизкий. Я уж лодку свою подготовил. Иди, Александр, ложись, отдыхай. Вон твоя комната. А мы еще чуток с племяшом посидим.
Не зажигая свет, я со стоном удовольствия растянулся на кровати и закрыл глаза. Кровать тут же сделала попытку взбрыкнуть и превратиться в проклятый УАЗ, а рука попыталась ухватиться за несуществующую опору. Обняв на всякий случай покрепче подушку, я, наконец, провалился в сон. Проснулся я от чувства, что в комнате кто-то был.