Это был первый случай, когда Октавий оказался в центре внимания, еще более связавшего его со знаменитым, хотя и поныне вызывающим неоднозначные оценки двоюродным дедом. В других отношениях он был одним из юных аристократов, разгуливавших и тренировавшихся на глазах у публики, встречавшихся и соперничавших со своими сверстниками. Филипп, как говорят, давал много советов своему пасынку, и более чем вероятно, что Октавий начал сопровождать отчима, когда тот занимался делами и посещал народные сходки или заседания сената. Филипп и Атия ежедневно спрашивали учителей мальчика о его занятиях и успехах. Впоследствии Атия воспринималась как идеал римской матери: «Некогда в каждой римской семье сын, родившийся от порядочной женщины, вырастал не в каморке на руках покупной кормилицы, а окруженный попечением рачительной матери, которую больше всего хвалили за образцовый порядок в доме и неустанную заботу о детях. […] В ее присутствии не дозволялось ни произнести, ни сделать ничего такого, что считается непристойным или бесчестным. И мать следила не только за тем, как дети учатся и как выполняют другие обязанности, но и за их развлечениями и забавами, внося в них благочестие и благопристойность. Мы знаем, что именно так руководили воспитанием сыновей и мать Гракхов Корнелия, и мать Цезаря Аврелия, и мать Августа Атия, взрастившие своих детей первыми гражданами Римского государства».[117]

Матери могли быть сдержанными и, несомненно, считались авторитетными фигурами, чье одобрение должен был заслужить ребенок, ведущий себя соответственно ожиданиям семьи и государства. Когда началась гражданская война, Атия и Филипп почувствовали, что в Риме, возможно, находиться будет опасно, и отправили юного Октавия на одну из вилл – мы знаем по крайней мере о двух из них, одна под Путеолами, другая – близ Астуры (на побережье недалеко от Рима), однако речь могла идти и о какой-либо еще. Филипп не захотел поддержать ни одну из сторон. Так же поступил и муж Октавии Марцелл – человек, который вручил меч Помпею всего несколько недель назад. Юлий Цезарь объявил, что уважает такой нейтралитет и сражается только с теми, кто сражается с ним самим. Помпеянцы, хвастливо говорившие, что защищают законы и республику, угрожали, что будут считать врагом всякого, кто не встанет на их сторону.[118]

Мы не знаем, когда родители сочли, что Октавий может безопасно вернуться в Рим, однако он там уже точно был в конце 47 г. до н. э., а 18 октября официально стал совершеннолетним. Для данной церемонии не существовало установленного возраста; обычно она проходила в 14–16 лет. Октавию уже несколько недель как исполнилось шестнадцать. Прелестную буллу, которую была на шее у ребенка, теперь, наконец, снимали, и юноша впервые брился. Его волосы также срезались. Мальчикам позволялись длинные и взъерошенные волосы, а вот взрослому гражданину подобали более короткие и аккуратно уложенные. Кроме того, мальчики носили так называемую toga praetexta с пурпурной каймой – такая была еще только на одежде магистратов. Теперь в знак своего нового статуса Октавий надел мужскую тогу (toga virilis). В очередном рассказе о знамениях, предвещавших его будущую славу, Светоний сообщает, что когда юноша снимал детскую тогу, его туника порвалась и упала к ногам – предвестие того, что магистраты и сенат в свое время подчинятся ему. Как обычно, невозможно узнать, имел ли место такой случай на самом деле или это позднейший вымысел. После церемоний в домашнем кругу родственники-мужчины и друзья семьи шли с только что посвященным во взрослые через центр города, поднимались на Капитолийский холм и в храм Юпитера, чтобы совершить жертвоприношение Ювентуте, богине юности.