– Княжьи думы и впрямь не бабского ума дело, – согласился с дочерью Мстислав. – Тут со всех сторон обмыслить надобно. И так покрутить, и эдак посмотреть. Иной раз и вовсе ум за разум заходит, – пожаловался он. – А рубаха, что ж, и впрямь славная получилась.

– Самому лучшему богатырю на земле русской шила. Всю душу вложила, – похвалилась Ростислава, и Мстислав тут же ощутил легкий укол ревности.

С одной стороны, конечно, хорошо, что дочь всерьез решила замириться со своим мужем, раз принялась вышивать для него, но с другой – чего-то и жалко стало, вот только чего именно – непонятно.

Князь встал, выпрямившись во весь свой богатырский рост, и, глядя на рубаху, еще раз подтвердил:

– Баская[24]. Токмо у витязя твово я на Липице одну спину и видел, – не удержался он все-таки, чтобы не съязвить.

– А тут ты неправду речешь, батюшка, – впервые за все время разговора возразила Ростислава отцу, и ее васильковые глаза строго потемнели. – Мой богатырь николи ворогу спины не казал, потому как везде и всюду токмо за правду бился и бог завсегда на его сторону вставал. – Ростислава поднялась с лавки и, держа рубаху на вытянутых руках, низко склонилась перед отцом в глубоком поясном поклоне. – Так что прими ее и носи на здоровье, коли так по сердцу тебе моя работа пришлась, витязь ты мой любый.

– Так ты что же? – оторопел Мстислав. – Оно как же? Ты для кого ее шила-то?

– Для князя великого, чья слава по всей Руси соколом летит и коего в народе уже давно Удатным кличут, – напевно ответила Ростислава.

– Вона как, – растерянно констатировал ее отец и уже совершенно иначе оценил всю прелесть мудреной витиеватой вышивки, идущей по вороту и далее спускаясь к глубокому разрезу на груди. Да и обшлага рукавов вышивальщицы тоже не обделили своим вниманием, потрудившись на славу.

В причудливом сплетении волшебных трав и растений таились диковинные звери, готовые к прыжку на неведомую добычу. Золоченая нитка хитро свивалась с синей, та с желтой и зеленой, и все это в окружении всевозможных оттенков красного.

– А я-то мыслил, что ты ее супругу своему Ярославу вышила. – И он посетовал: – Негоже оно так-то. Сама ведаешь, где мужней женке место.

– Ведаю, – кивнула Ростислава, помрачнев.

Зрачки ее глаз потемнели от гнева, став почти фиолетовыми, и она отчеканила, как заученный урок:

– В замужестве девица род свой в одночасье меняет, и должно ей с мужем делить все невзгоды честно и пребывать при нем неотлучно, яко в радостях, тако же и в несчастьях. Потому, батюшка, ежели повелишь, вмиг соберусь, ибо вся в твоей воле.

«Да неужто зря я это затеяла, вступившись за рязанского Константина?» – промелькнуло у нее в голове.

– Вся-вся, – раздраженно пробурчал Мстислав. – А я вот и повелю – готовься. Не ноне, конечно, – торопливо добавил он. – Коли я с Рязанью погодить решил, то и тут торопиться неча. Опять же и дожди того и гляди зарядят. Еще завязнешь где в дороге. А вот как снег выпадет, так прямо по первопутку тебя и отправлю. И все! – отрезал он. – И не прекословь!

– Отродясь слова тебе поперек не сказывала, – пожала плечами Ростислава. – Коль велишь готовиться, стало быть, учну готовиться. – И, провожая взглядом уходящего из светлицы отца, перекрестилась: «Вот и еще пару-тройку месяцев отсрочки себе выхлопотала».

Она вздохнула и, чтобы быстрее прогнать от себя грустные мысли о неизбежном возращении в Переяславль-Залесский, вспомнила о том, что именно она насочиняла отцу про события в далеком Рязанском княжестве.

«Вот будет забавно, если мои слова и впрямь правдой окажутся, – невесело усмехнулась Ростислава. – А впрочем, какая разница, кто там убивец, а кто страдалец. Главное, что отец мне поверил и отказался от похода на Рязань, а там… Там я еще что-нибудь удумаю. Ништо. Не пропадем», – ободрила она сама себя.