– Я вот и сижу…

Поезд тронулся. Панорама станции в тамбурном окне поплыла вдаль, потом ее быстро сменили картины дремучего леса, и проводник сказал:

– Как хорошо без тебя было! А ты пришел, сразу весь тамбур солдатчиной провонял…

Доставая из кармана смятую пачку дешевых папирос «Tyomies», капрал слегка улыбнулся:

– Тебя бы туда, откуда молитвы до бога не доходят. В болота кестеньгские – сгнил бы там, даже не воняя…

– Может, закурить дашь?

– Бери.

– Ишь ты, щедрый какой! А я тут одного вашего капрала просил, так он не дал…

Вечерело. Быстро сгущались сумерки. Рельсы плавно выбегали из-под колес, рябило в глазах от мелькания шпал, вагон трясло и мотало. По бокам насыпи мутно желтели заросли куриной слепоты, качался в кюветах камыш, под грохочущими мостами кипели речные пороги. Иногда эшелон вползал на возвышенность, и тогда, задернутая легкой дымкой росных туманов, вся Суоми открывалась перед взором капрала…

– Что, красиво? – спросил его проводник.

– Не мешай, – ответил Ориккайнен, – дай подумать.

– Ну думай. Смотри на нее и думай!..

О дивная страна Суоми!..

Покойны и прекрасны твои озера, в которых плещется красноперая рыба; строен и величав твой лес, где люди ходят по одной тропинке с медведем и лисицей; а как душисты твои покосы, как глубоки твои снега, по которым бегут выносливые лыжники!..

Ты ищешь величия, Суоми, в войне. Но разве не твой народ взлелеял эту скупую землю, чтобы собирать среди камней обильную жатву? Разве это не твои сыны с песнями рубят лес и ставят на берегах рек кряжистые избы, в которых уют и любовь? Разве не твои рыбаки выходят в утлых челнах на середину штормовых заливов, чтобы достать со дна богатый улов? Разве не твои предки, Суоми, натянули на кантеле певучие струны, которые пели о смелых героях?

Так зачем же, Суоми, ты ищешь величия в треске автоматов и стонах солдат, если ты велика и так – в красоте своей, в трудолюбивом народе своем?..

– Стрелять будешь? – неожиданно спросил проводник.

– Куда стрелять? – вздрогнул капрал, очнувшись от своих мыслей.

– А вон… видишь?

Ориккайнен вдруг увидел, что на шпалах между рельсами лежат фигуры каких-то людей.

– Что это? Никак… – и капрал замолчал.

Эшелон, дергаясь вагонами на поворотах, продолжал пожирать расстояние, а на его пути оставались лежать люди, пропустившие над собой весь состав. Только сейчас капрал заметил, что рельсы лоснятся, словно смазаны салом. Кровь! Но – нет: вот один встал, вот еще… Бегут, скрываются в лес…

– В тюремном вагоне, – тихо сказал проводник, – пол разобрали… Так иногда делают, когда терять уже нечего…

Вцепившись в рукояти пулемета, Ориккайнен смотрел, как убегают вдаль окровавленные рельсы, как выбрасываются под насыпь ошметки человеческих тел, и на его лице – суровом лице солдата – появлялось что-то вроде улыбки каждый раз, когда он замечал, что еще один смертник скатывался под откос.

– Человек двадцать живы, – сказал проводник. – Ну, а десять… отправились посмотреть Туонельского лебедя…

Капрал оставил пулемет, взял железнодорожника за плечо и сильно встряхнул.

– Ты ничего не видел, – яростно прошептал он.

Их глаза встретились.

– Я уже старый, – сказал проводник, – мог и не заметить…

Капрал отпустил его и, ухватившись за поручни, перевесился наружу тамбура. Гудел паровоз, впереди мигал огонь семафора – приближалась станция.

На этой станции их ждало новое известие – русские сбили с оборонительных рубежей прославленную в боях армейскую группу «Аунус». Эшелон, спешивший к Выборгу, срочно поставили под разгрузку, и солдаты на автомашинах поехали к месту новых сражений – в глубину перешейка, отделяющего Онежское озеро от Ладоги.