Советники погукивали по-совиному в согласии, но все не размыкал серебряные брови над чистоганами глаз пан Дворжецкий, и царь, отложив камею Иова, начал прислушиваться к разговору.

– Да все большие состояния Европы имеют в основании разбой, – продолжил Ян. – Плавают отчаянные головы, пираты ли – на скакунах по степям, или татары – на корветах морем, пьют кумыс с грогом да побивают картечью своих и чужих. Так делают деньги. А потом пожилой флибустьер сходит без шума на берег, заводит вкусную таверну, мануфактуру в тысячу станков…

– Безусловно, оно так и есть, – поддержал с чувством служилый князь Рубец-Мосальский, тоже хранивший предания о своих пращурах – ночных кошмарах вотчинных князей. – Сын этого татя в наследном удовольствии не виноват, а внук и знать не будет… какой мотыгою делан виноград деда его.

– Как хорошо, плавно, Господи, как по писанию! – умилялся тихо рядом дьяк Сутупов, знавший, что все аллегорические велеречия ведутся от колена книги об одной теплой стране. Наконец и взор Дворжецкого смиренно помутился. Блуждавший в стороне от прения старик, нянчивший некогда в люльке царевича, шарил ферязью по граням бархатных скамеек, мягко трогал витые шандальцы пальцами. Он эту палату помнил со времени Грозного, когда такие птицы, как Сутупов и Рубец-Мосальский, не говоря уже о борзых полячках, и ступить не смели на порог Великих Теремов. Конечно, свежая шуба чище державу метет, чаще шепчет государю дело, все знает шубоносец древний, а все ж таки положит искушенный, во всяком случае искусанный рукав свой поперек.

– Время божие, знамо, сором заровняет и худо убытка в прибыток добра обратит, – заговорил будто сам для себя Богдан Яковлевич Бельский – издали, но низкий голос оружничего, только пряча лишний гул в замшь стенок, шел ясно к каждому. – Но вот строил я пять лет тому прочь крепость-Цареву на казачьем рубеже, и казенные ленивцы-мужички мне сперва сплавили из какого-то болота тленный лес. Само собой, я тот народ – под плети скоренько и заново – в работу: одолевать ладные дерева. А времени-то, слышь ты, а коней – тяжеловозов – жаль: я тот топляк сваями в берег и врой. Вижу, косогор тамошний и без опор твердо глядит, сверху наклал еще белого буту и на таковой подошве уже тын из отменного дуба вознес. А теперь, братцы-думцы, спрошу вас: слыхивали вы, как разливается речка Ныр?

– Воображаем, пан оружничий, – нетерпеливо ответил Бучинский, – но не возьмем в толк, при чем здесь разливы Нила, коли ты городил острог на Северном Донце?

– Так вот, веришь ли, мой пан-без-чин, тая самая мысль и меня тогда утешила, – преувеличенно порадовался Бельский. – А русской весной как обычно – нежданно, негаданно – воды как взыграло да закрутило ключами ручьи – все гнилые сваи зажевало, и мой бережок поехал вниз. Тут и верхние стрельницы зубы в стыках расцепили – все, по бревнышку, скатились в воду – туда же, отколе плотами пришли. Коли пытолюбству вашему надобен делу венец – вот он, простой: дабы зряшностью трат не попасть на Борисов правеж, – мне, безпортошному, пришлось своей копеечкой и личным мужичком до ума тот тын тянуть. Что ж, дотянул гоже, – между сутью заметил старик, – суть не в тем. А вот – хоть наперво и оплошал, да потом поиздержался, но доказал себе примерно – на гнилой основе добрых стен уже не свесть.

– Пример пана – не то дерево, – заговорил наконец-то Бучинский, давно державший начеку язык. – От какого гнилья в основании общества остерегает пан зодчий? В нашем-то случае в фундамент поступили вещи из лучших каменьев и золота!

Богдан Бельский посмотрел на Яна с диким пониманием – как на дальнюю иноязыкую родню; быстро повел глазом на царя. Но Дмитрий стоял к окну лицом, тело и лоб уперев в стрельчатый свод, – его крутой отвлеченный затылок можно толковать, как кому угодно, – никому не понять правильно.