Серое марево делало освещение в комнате недействительным, как будто его и не было, Павел Александрович был вновь трезв и чувствовал, что марево теперь схватило его за горло, за сердце, хотя после вина головная боль и тошнота прошли. Тишина была оглушающая от своей тоски и безысходности – надо было идти куда-нибудь, а дома, похоже, никого не было, да и стыдно было идти теперь к Эдду или Ане, которые так обошлись с ним.

Проходя кухню, он увидел, что Эдд, Аня и Дима, симпатичный, чернявый мальчик, ужинают. Взглянул на стол, и слюни чуть не потекли из его рта: аппетитные сосиски, по две штуки на тарелку, красовались посреди жареной, блестящей в масле картошки. Соленые огурчики, помидоры лежали отдельно, в центре, а ближе к стене красовалась полная бутылка «Казанской» водки. Павел Александрович так и замер при виде такого великолепия.

– Вы надолго уходите? – строго спросила Аня, макая кусок сосиски в кетчуп. – Пьяный не приходите, дверь будет заперта на защелку.

Эдд сидел спиной к нему и молчал.

– Навсегда ухожу, – хотел сказать Павел Александрович, но ответил: – Нет, я скоро приду.

Почему не разрушился мир, когда умерла Ира, почему он не развалился, когда в душе остались одни руины прежней, совсем недавней жизни? Нет, выйдя на лестничную площадку, Павел Александрович увидел те же обшарпанные, непонятного цвета стены, грязный пол и привычно сидящего напротив соседа, который по-прежнему курил свои сигареты с отвратительным запахом махры. Машинально Павел Александрович попросил у него до завтра сотню и стал спускаться на лифте, уже твердо зная, что купит сейчас именно водку, чтобы добить себя окончательно, чтобы заглушить эту боль, которая теперь стала болью не только сокрушенной души, но и голодного желудка. А где он будет пить? Дома? Некрасиво, стыдно, да у него и нет теперь дома. На улице? Что ж, сейчас не так уж холодно, а с водкой согреешься быстро, да ему и приходилось не раз ночевать на улице.…

Он вышел на улицу – все как обычно: тот же двор: огромный бак с вывалившимся мусором прямо перед самым подъездом, каждый день с утра «приветствующий» человека, спешащего на работу; направо – всегда темная арка, в которой зимой как-то, поскользнувшись, Павел Александрович сломал себе руку. Дальше, впереди, – загораживающий путь перпендикулярно стоящий панельный дом с темными окнами. И вот это ощущение тупика, которого он раньше не ощущал, заставило Павла Александровича остановиться и ужаснуться: как он раньше этого не видел, не понимал. А ведь все это он видел постоянно, изо дня в день, и ему в голову не приходило, что вся жизнь его здесь – сплошной тупик.

И то сказать: здесь он жил и работал в школе, из которой ушел сразу, как вышел на пенсию: нельзя было оставаться и трудиться там дальше, калеча во имя обогащения чиновников души детей: ставить им дутые тройки и четверки для дутой отчетности роно, гороно и министерства. Первая, одобренная Союзом писателей его книга почти не продавалась в магазинах Каменнограда, никто ею не интересовался. И, наконец, Ира, заменившая ему мать и всех родных, умерла. Господь не сберег ее, хотя вина в этом, конечно, была Павла Александровича, три года назад пришедшего к Нему, но так и не сумевшего поставить Господа на первое место в своей жизни. Вот и получается, что вся его жизнь здесь – сплошной тупик. Павел Александрович вздрогнул: как в омут опрокинулся: вдруг очутился в магазине «Эдельвейс», в котором он с Ирой бывал почти каждый день. Тьма, беспросветная тьма охватила его внутри: опять через марево он смотрел на мир, потому что опять ощутил нереальность окружающего его когда-то знакомого мира, отодвинутого от него в сторону этой тьмой внутри, поэтому ставшего чужим, незнакомым. Сердце раздиралось этим противоречием: он поднимался по знакомым ступенькам, открывал привычные двери, видел те же стеллажи и полки с тем же порядком товаров, разложенных на них, тех же продавцов и покупателей, многие из которых знали его с женой как завсегдатаев. Но все это стало теперь навек чужим, отстраненным этой жуткой тьмой, которая не виделась, но чувствовалась: шла из души, из тела, они теперь слились в одну боль, в один дух, в одну плоть.