Всю ночь он ворочался с боку на бок. Шепотом он поделился своими страхами и надеждами с мадам Пастер, она ничего не могла посоветовать, но ободрила его. Она прекрасно понимала его беспокойство, не понимая сути опытов. Она была его самой лучшей помощницей.

Рано утром он вернулся на чердак, позабыв о завтраке и не помня, как взобрался по лестнице, – возможно, прямо с постели кинулся к своему облезлому пыльному термостату, в котором стояла судьбоносная колба. Открыл ее, взял крошечную мутную капельку, зажал ее между двумя стеклышками, поместил под микроскоп – и увидел, что поле битвы осталось за ним.

«Вот они, молодые, чудесно распускающиеся дрожжи! – воскликнул он. – Их здесь сотни тысяч…»

Ему захотелось сейчас же бежать, чтобы с кем-нибудь поделиться, но он сдержался: нужно было еще кое-что сделать; он перелил часть бульона из своей судьбоносной колбы в реторту, чтобы выяснить, производят ли эти молодые, распускающиеся дрожжи спирт.

«Либих неправ, никакого белка не нужно; это именно сами дрожжи – рост дрожжей вызывает брожение сахара».

И он понаблюдал, как капельки слез спирта образуются в горлышке реторты. Ближайшие несколько недель он потратил на многократное повторение этого опыта, чтобы убедиться, что дрожжи продолжают жить и не теряют своей способности производить спирт. Он засеивал дрожжи от одной колбы в другую, по цепочке, в тот же самый раствор соли аммиака и сахара в воде, и всякий раз дрожжи распускались и закрывали пеной поверхность раствора. И всякий раз они производили спирт! Эти контрольные опыты были довольно нудной работой. В них не было того острого возбуждения, того бессонного ожидания, когда страстно надеешься на успех и в то же время мучительно боишься, что опыт не удастся.

Его открытие сейчас воспринимается как обыденный факт, но Пастер им очень гордился, он заботился о своих дрожжах, как нежный отец, кормил их и любил и восторгался их удивительной работой по превращению огромных количеств сахара в спирт. Он портил свое здоровье, наблюдая за ними, и нарушал священные обычаи всех добропорядочных французов среднего класса. Он описывал, как сел за микроскоп в семь вечера – а это во Франции час обеда! – сел, чтобы понаблюдать за своими дрожжами. «И с того момента, – писал он, – я сидел, не отводя глаза от линзы микроскопа». Лишь в половине десятого он успокоился, с удовлетворением увидев, что они распустились. Он проделал безумные обширные тесты, продлившиеся с июня по сентябрь, чтобы узнать, как долго дрожжи способны продолжать свою работу превращения сахара в спирт, и, завершив их, воскликнул: «Дайте дрожжам достаточно сахара – и они не будут прекращать свою работу в течение трех месяцев или даже больше!»

В то время он из замкнутого ученого превратился в шоумена, демонстратора неожиданностей, в фокусника, показывающего шокирующее представление, в миссионера, проповедующего новое слово о микробах. Весь мир должен узнать ошеломительную новость, что миллионы галлонов вина во Франции и бездонный океан пива в Германии производятся вовсе не людьми, а неустанно трудящейся колоссальной армией крошечных живых существ, каждое из которых в десять миллиардов раз меньше самого малого ребенка.

Он писал статьи, произносил речи, нагло сыпал неопровержимые доказательства на голову великого Либиха, и вскоре целая буря поднялась в маленькой республике знания на левом берегу Сены, в Париже. Его прежние преподаватели сияли гордостью за него; Академия наук, отказавшаяся раньше принять его в свои члены, наградила его премией по физиологии, и блистательный Клод Бернар, про которого французы говорили «он и есть физиология», в пышных выражениях высказал ему свою похвалу. На следующий день вечером, когда Пастер выступал с публичным докладом, старик Дюма, который своими лекциями вызывал у него слезы, когда он мальчишкой приехал в Париж, – сам старик Дюма бросил ему букет цветов. Любого другого человека такой поступок смутил бы, заставил густо покраснеть и высказать робкий протест, но Пастер ничуть не покраснел, – он нашел, что Дюма поступил вполне правильно. Он с гордостью написал отцу: