Я умудряюсь не без усилий вырвать у него свою руку и бросаюсь бежать по рынку, расталкивая людей. В спешке я налетаю на ящик с яблоками, и румяные фрукты раскатываются по мостовой, я запинаюсь об один из них, теряю равновесие – но все же не падаю и продолжаю бег, хотя продавец яблок и сердито выкрикивает мне вслед какие-то ругательства.

За мной со всех ног, хоть и спотыкаясь, гонится бродяга-попрошайка, воздев в воздух грязные кулаки. С его обметанных губ сыплются обрывочные фразы на французском:

– À la guillotine! À la guillotinе!

– У тебя все в порядке в школе? – спрашивает мама, когда я дрожащими руками накладываю себе ужин в тарелку.

Она сидит за столом напротив меня, прихлебывая минералку из стакана, и сверлит меня взглядом своих светло-голубых глаз. Светлые нордические волосы стянуты в пучок на затылке.

– Да… Все нормально, – бормочу я, погруженная в свои тревожные мысли.

Тот странный бомж на рынке напугал меня даже больше, чем парень в синей бейсболке. Он тоже… обернулся. Как оборотень. Не только поведением – у него и голос изменился, он просто всем собой превратился в кого-то совсем другого. И французский у него прорезался такой беглый, чистый, как родной… Конечно, нельзя судить о людях по внешности, может, он родом из Франции или когда-то раньше там жил… Но, ей-богу, сперва он говорил с таким густым южнолондонским акцентом! Какова бы ни была его жизненная ситуация, у бедолаги, очевидно, большие проблемы с психикой, если он способен так быстро переключаться между субличностями… Ну, если исключить вариант, что он гениальный актер!

– После вечеринки у Мэи в субботу ты что-то невероятно тихая, совсем в себя ушла, – мама настойчиво продолжает развивать тему. Наконец она снимает очки и подходит, чтобы ласково положить мне руку на голову. – Вы с ней, случаем, не рассорились?

– Нет, у нас все хорошо, – ровным голосом выговариваю я, однако же стараюсь не встречаться с ней глазами.

Не хочу, чтобы мама догадалась, насколько же я подавлена и потрясена. Я люблю родителей, у нас отличные отношения… Но все равно я не готова рассказать им правду о случившемся. Они придут в ужас, замучают меня вопросами, на которые у меня нет ответа… И для себя-то нет, не только для них. Я знаю только одно: мне страшно, и я в таком сильном смятении, что сомневаюсь даже в собственной оценке произошедшего. Например, мне могло показаться, что парень в бейсболке за мной следил. Что же до бродяги… А вдруг мне все примерещилось из-за панической атаки? Вдруг это был посттравматический приступ после нападения подростковой банды? Хотя поведения сумасшедшего с нефритовым ножом все равно ничего не объясняет… Я всерьез начинаю беспокоиться, уж не схожу ли я с ума.

– Может быть, у тебя проблемы в классе? – вступает в разговор папа, который, как всегда, пытается взять быка за рога. – Тебя, случаем, не пытаются травить?

На лбу его собрались тревожные морщинки, ноздри раздуваются: он правда сильно обеспокоен. На вилку его уже наколот кусочек курицы, но папа не торопится отправлять его в рот, дожидаясь моего ответа.

Я только качаю головой, гоняя по тарелке очередную горошинку.

– Тогда что случилось? Проблемы с парнем?

– Нет, пап! – вскрикиваю я, от неожиданности роняя вилку. Запоздало доходит, что он имеет в виду любовные отношения, но слишком уж метко он умудрился попасть своей фразой. Аппетита и так не было, а теперь он совсем улетучивается, и я отодвигаю тарелку. – Можно, я пойду к себе?

Мама в ужасе:

– Доченька, но ведь ты почти ничего и не съела! – Она прикасается ладонью мне ко лбу. – У тебя, случаем, нет температуры?