Она наступала на него, он отодвигался. Вытянув вперед руку, она схватила его за седую бородку и стала дергать ее изо всех сил, крича и приговаривая:

– Да где тебе, ты такой трус и подлец!

Фрике́ был изумлен. Он уже не знал, во сне все это или наяву. При всей своей находчивости, он совершенно растерялся.

– Сударыня, – нерешительно заговорил он, – до сих пор я думал, что наоборот – подлец и трус тот, кто бьет женщину, даже если он в столкновении совершенно прав.

Madame Барбантон нельзя было ничем урезонить. Продолжая таскать отбивавшегося от нее мужа за бороду, она ответила глупо и грубо:

– Еще и вы тут с вашими рассуждениями! Очень они мне нужны! Да я и не знаю вас. Явился неведомо кто, неведомо откуда… С улицы первый встречный…

Фрике́ побледнел как полотно. Он выпрямился, устремил на мегеру взгляд своих стальных глаз, загоревшихся особенным блеском, и глухо проговорил:

– Скажи это самое мужчина, плохо бы ему пришлось. Но вы женщина. Я вас прощаю.

Отставному жандарму удалось, наконец, избавить свою бороду от мучительных тисков. Он произнес с заведомым расчетом:

– Фрике́ прав. Тебя спасает, во-первых, то, что ты женщина, во-вторых, то, что мы французы. Будь я турок, тебе бы голову отрубили за то, что ты посягнула на бороду твоего мужа: борода священна у мусульман.

– Негодяй! – взвизгнула madame Барбантон и, все более и более распаляясь ввиду спокойствия обоих мужчин, вдруг выбежала вон, хлопнув дверью.

– Да, Фрике́, милый мой товарищ! Я был гораздо счастливее у канаков. Тот день, когда нас в Австралии хотели насадить на вертел, я с нынешним не сравню. Тот день был гораздо приятнее.

– Действительно, характер вашей супруги сделался еще невыносимее. Был уксус, а теперь и вовсе эссенция.

– И так каждый день! Не то, так другое. Последнюю неделю она изводит меня, требуя, чтобы я разводил вино и водку разными составами. А я не желаю быть отравителем. Во всем ей уступал, а в этом нет. И не уступлю ни за что. Скорее всю свою торговлю пошлю к черту. Ах, если б можно было поступить опять на службу!

– Кстати, я ведь зашел проститься.

– Вы уезжаете?

– Сегодня вечером и, вероятно, на целый год.

– Счастливец!

– Вы сейчас хотели послать все к черту. Поезжайте со мной. Ведь меня приглашает monsieur Андре.

Вытянув вперед руку, она схватила его за седую бородку и стала дергать ее изо всех сил.

– Monsieur Андре? Тысяча канаков!

– Вы ведь знаете, как он вас любит. Поезжайте с нами, решено? Я увожу вас в Брест. Укладывайтесь, потомвместе позавтракаем, погуляем, как матросы на берегу, а вечером к восьми часам – на вокзал.

– Согласен, – энергично заявил Барбантон. – Через четверть часа я буду готов.

Четверти часа не понадобилось. Уже через десять минут отставной жандарм вышел из спальни с застегнутым чемоданом, под ремни которого был просунут какой-то длинный и твердый предмет в чехле из зеленой саржи.

Исцарапанное лицо Барбантона сияло.

Он прошел с Фрике́ в лавку, где уже восседала за конторкой среди сигаретных ящиков госпожа Барбантон, успевшая прийти в себя после передряги.

– Вы часто выражали желание расстаться со мной, – сказал ей насмешливым тоном жандарм. – Желание это сегодня исполняется. Я уезжаю с Фрике́ и оставляю вам все деньги, какие есть в доме, беру только двести пятьдесят франков – пенсию за крест. Можете получить развод через суд, я протестовать не буду. Мне все равно. Надеюсь, что за время моего отсутствия наши палаты вотируют[6] за упрощенный развод. Счастливо оставаться, Элодия Лера́. Прощайте!

– Скатертью дорога! – взвизгнула мегера, испытывая, однако, смутное беспокойство. Ей было не по себе в эту минуту, хотя она и старалась это скрыть.