И мистер Макканн, защитив таким образом класс буржуазии, резко поднялся и отправился в свою комнату. Он чувствовал себя раздраженным и даже потрясенным. Можно сказать, его палисадник с цветами был безжалостно растоптан случайно забредшим на него быком-поэтом. Но уже лежа в постели, он решил, перед тем как задуть свечу, отвлечь мысли Уолтоном и нашел в книге абзац, на котором, словно на мягкой подушке, смог задремать:

«Когда я покинул это место и перешел на следующее поле, я увидел прелестную картину, доставившую мне немалое удовольствие: это была симпатичная молодая доярка, которая еще не достигла того возраста мудрости, когда разум сгибается под тяжестью страхов, которые, возможно, вовсе и не осуществятся. Многие из мужчин часто грешат этим, но эта дщерь отбросила все заботы и пела, словно соловей; голос ее был хорош, да и песенка была ему под стать – это была беззаботная песня, которую написал Кит Марлоу, кажется, уже с полвека тому назад. И мать юной доярки пропела ей в ответ несколько строф, сложенных сэром Уолтером Рэли в годы ее юности; это были пусть и старомодные стихи, но чудо какие хорошие – думаю, намного лучше тех рубленых топором строк, которые в моде в наши беспокойные дни».

Диксон проснулся в таком же раздражении, с каким он прошлым вечером отправился в постель. По мере того как в голове всплывали воспоминания о вчерашнем разговоре, перед его мысленным взором возникал весьма неприятный образ мистера Херитиджа. Поэт, можно сказать, сбросил с пьедестала всех его кумиров, и теперь они, поверженные, лежали у ног толпы. По природе своей мистер Макканн был человеком беспристрастным и при необходимости был готов пересмотреть свои взгляды, но этот бунтарь нисколько не убедил его, а лишь привел в раздражение. «И это он называет поэзией!» – пробормотал он себе под нос, содрогнувшись от холодной воды, которой умывался (не потому, что в гостинице не было горячей, а чтобы дополнительно закалить свое здоровье во время отпуска). «Да что ты знаешь о рабочих?!» – добавил он, намыливая щеки перед бритьем. Побрившись, он быстро позавтракал в одиночестве, управившись еще даже ранее рыбаков.

После завтрака мысли его пришли в больший порядок. Диксон уважал молодость, но считал, что вседозволенность только вредит молодежи. «Этот юноша – еще сущий ребенок, не желающий взрослеть, – подумал он. – Ребенок, лишь подражающий в разговоре взрослым. И к тому же не чувствующий, что переходит черту», – заключил он, вспомнив, как Херитидж называл его Канканом. Одно Диксон со всей отчетливостью понимал: никогда больше он не желает видеть мистера Херитиджа и разговаривать с ним. Собственно, именно это соображение и явилось причиной его столь раннего и поспешного завтрака. Отдав себе в этом отчет, он почувствовал себя лучше. Диксон оплатил счет, дружески попрощался с хозяином гостиницы и ровно в семь тридцать вышел в сияющее утро.

Только в Шотландии и только в апреле бывают такие дни: мощеные улочки Киркмайкла еще блестели после ночного дождя, но грозовые тучи уже унесло легким южным ветерком, и небосвод был нежно-голубым, а воздух прозрачным. От пекарни тянуло восхитительным запахом свежего хлеба; вопли младенца из окна звучали свидетельством пробуждения природы, этакой городской версией пения птиц; и даже санитарный фургон у здания больницы выглядел живописно и жизнеутверждающе. Мистер Макканн купил свою ежедневную порцию булочек и имбирного печенья в пекарне (возле которой околачивалась банда мальчишек-посыльных, готовых доставить выпечку в дома состоятельных горожан) и, почти с сожалением оставив за спиной столь приятный городок, направился вверх по склону холма Гэллоу-хилл в направлении равнины Бург-Мьюир.