– Есть!

В кармане действительно оказались доллары – баксы, как их звал московский люд, – восемь бумажек по пятьдесят долларов каждая. Аронов извлек еще какое-то удостоверение, хотел было присовокупить к пачке долларов, но Каукалов остановил:

– Не надо! Пусть будет с ним.

Аронов с сожалением сунул удостоверение обратно, потом выдернул снова, открыл:

– А знаешь, ты угадал – он действительно балерун.

– Что, в Большом театре работает?

– В Большом, – Аронов пошарил в другом кармане, нашел какой-то картонный пропуск, сунул обратно. – Надо же, а наших родных, деревянных, ни копейки.

– Все. Поехали, – повелительно произнес Каукалов, сел за руль, похвалил «голубого»: – в чистоте, в порядке содержит машину.

– Содержал, – поправил Аронов, оглянулся на «голубого», лежавшего на заднем сиденье с задранным вверх острым подбородком, произнес с неожиданным уважением в голосе: – А ловко ты его! Ни одной кровинки… Как живой лежит.

– Живой… – Каукалов хмыкнул.

– Слушай, а нас за это… – Аронов не договорил, провел пальцем по горлу. – А?

Каукалов скосил на напарника насмешливые глаза.

– Да ты что, батяня! Кому мы нужны? Время советской власти, когда за это брали за хибос, кончилось. Все! Сейчас – другие времена, другие нравы. Ты думаешь, страной управляет президент? Во! – Каукалов сложил пальцы в фигу, показал Аронову, повторил азартно, хрипло, с торжеством: – Во! Его главы администраций? Во! – он тряхнул фигой в воздухе. – Мэры? Во! Мы управляем, мы! – он ткнул себя кулаком в грудь. – В каждом районе сидит свой пахан и решает, кто прав, кто виноват, творит суд, и к нему на прием ходит население. Как когда-то к первому секретарю райкома партии. Все, Илюшенька, кончилась власть Советов. Насоветовались. Сейчас наша власть наступила, наша!

Аронов несколько раз взмахнул рукой, пробуя что-то сказать, вставить хотя бы пару слов – не получилось. Каукалов говорил слишком азартно, слишком жестко. В таком состоянии люди обычно не слышат других, и Аронов сник. Оглянулся на «голубого», заваленного, подобно зверю на охоте, спокойно и равнодушно подумал о том, что раньше смертельно боялся трупов, крови, отворачивался от каждого «жмурика», провожаемого под погребальную музыку Шопена на кладбище, бледнел, а сейчас ничего – привык. «Со второго раза привык, надо же!» – лицо Аронова украсила слабая улыбка.

Впрочем, в следующий миг внутри у него что-то дернулось, в груди возникла далекая боль. Возникла и тут же исчезла.

Неожиданно совсем близко от них загрохотало что-то тяжелое, гулкое. Каукалов резко нажал на газ, собираясь отрываться от преследования, но в следующий миг сбросил ногу с педали и нервно рассмеялся. Прокричал громко, стараясь осилить железный грохот:

– Это поезд!

По металлическому мосту шел грузный, с нескончаемым хвостом вагонов товарняк.

– Как бомбежка в войну, – Аронов поежился, – слишком много грохота.

– Откуда знаешь, какая бомбежка была в войну? В войну еще не только тебя – даже твоих родителей не замышляли.

– Читал.

– Читатель! – Каукалов недобро усмехнулся.

Они проехали по набережной километра полтора, остановились в месте совсем глухом, где дыхание города уже почти не чувствовалось. Каукалов прижал «опель» к узкому тротуарчику, проложенному вдоль парапета, выбрался из машины, вгляделся в темноту.

– Никого!

Вдвоем они проворно вытащили «голубого» из салона, перевалили через парапет. «Голубой» вошел в воду, будто опытный пловец – головой вниз, почти без звука и брызг. Аронов отряхнул руки.

– Плавай, путешественник! Счастливого пути!

Через несколько минут они были уже далеко от той набережной и от того парапета. Аронов повеселел, отпускал шуточки, пробовал развеселить и напарника, но тот был угрюм, на розыгрыши не поддавался, и в конце концов Аронов тоже сник, устало откинулся на спинку сиденья.