«У нас будет сын, – отвечал он, – Тимофей».

Двух его мертвых сыновей врачи извлекли из Жени. Пора попробовать запасной вариант.

Ранние сумерки сгущались над Варшавцевом. Пропетляв, попотчевав ностальгию видами скверов и знакомых подъездов, Женя покатила на окраину городка. Частный сектор тонул в грязи. Местные власти не удосужились заасфальтировать улочки. И автомобиль пару раз чуть не увяз в болоте, но вырулил к скопищу домишек.

Тут? Нет, погодите…

Она не замечала, что расцарапывает татуировку и набухший рубец.

«Тимофей», – подумала Женя, словно уксусом плеснула на рану.

Взор прикипел к горящим окошкам скособоченной хаты. Ее лицо просияло.

Она вспомнила все: черепичную крышу и руины амбара, курятник во дворе и щербатый забор. Штукатурка отвалилась, стены выставили на обозрение рыжий кирпич.

Существуют дыры, которые не заштукатурить, и шрамы, которые нельзя утаить под татуировками.

Жене казалось, что она – марионетка на ниточках кукловода. Что против своей воли она выходит из машины и шлепает по лужам. Звонок запиликал.

Топчась на сгнившем крыльце, она мысленно состряпала монолог:

– Здравствуйте. В девяностых в этом доме жил мужчина по фамилии Кукушка. Вы не в курсе, что с ним случилось?

Тук-тук-тук, раздалось за дверью.

Свет залил Женю, и она сощурилась, механически заслонилась пятерней. Сквозь растопыренные пальцы она увидела человека на пороге, старика с небритым задубевшим лицом, с мясистым носом и удивительно синими мальчишескими глазами.

– Привет, – сказала она, поборов оцепенение.

Дядя Толя подвинулся, пропуская ее в дом. Она вошла, озираясь. Выцветшие обои висели лоскутьями. Потолок испещрили потеки. Смердело кошачьей мочой.

Стабильность. Ей нравилось это слово.

Дядя Толя безмолвствовал. Лишь смотрел не моргая на гостью, и его дрожащие руки перебирали воздух.

– Узнал?

– Да, – прохрипел он и прислонился к стене.

Женя затревожилась, что он умрет здесь, в коридоре.

– Эй, дыши. Эй.

Она потянулась, чтобы отрезвить его пощечиной, и охнула: старик проворно схватил ее за кисть.

«Спокойно», – велела себе Женя.

Дядя Толя прижался губами к Жениным костяшкам и поцеловал робко. Слезы заблестели, придав синеве новый оттенок. Он целовал ее и глядел подобострастно.

– Где же ты была так долго? – спросил он, обретя дар речи.

– В разных местах, – сказала Женя, думая обо всех этих местах и о том, что они ей дали.

Когда в юности она надевала короткие юбки, мама кричала:

– Тебя снова украдут, и мне будет плевать! Я устала волноваться! Забыла, что с тобой сделал тот маньяк?

А что он с ней сделал?

– А что ты со мной сделал? – озвучила она вопрос.

– Я же просто… – безумный старик всхлипнул, – просто защищал тебя, – он мотнул головой на дверь, – от всех их. Ты такая хрупкая. Тебя нельзя было выпускать.

Женя осторожно высвободила руку и прошагала по коридору. Дядя Толя следовал за ней, бормоча неразборчиво. Промелькнувшие годы – девятнадцать лет! – отложили на нем отпечаток, но он не казался одряхлевшим. Он до сих пор мог постоять за себя. И за нее тоже. Защитить от грома, от деревянных быков.

– Разрешишь?

– Конечно! – Судя по выражению лица, дядя Толя думал, что спит и видит сон.

Женя толкнула дверцы, нащупала выключатель. Вспыхнула лампочка. Она пошла по ступенькам, и ступенек было ровно восемь. Подземелье воняло зверьем.

Подвал уменьшился.

«Потому что я выросла», – сказала себе Женя.

Стены покрывали полароидные снимки, восемьдесят девять штук, – по количеству дней, проведенных в плену. Маленькая Женечка смотрела в объектив – изучала чужую, изуродованную жизнью тетку.

Женя поразилась тому, что девочка улыбалась на большинстве фотографий.