– Не гневи домовых. В молодецких промахах их вины нет, да и я не хотел мешать тебе с девками миловаться, – невесть откуда за порогом возник Зимич.

– Давно ты в соглядатаи-то повадился? – гнев наемника сместился на товарища, но старик, нимало не заботясь приличиями, шагнул в комнату.

– Дурное почуял я, Возгарушка. Ночь больно темна – навье время.

*

Зимич подкинул в камин дров, подтащил поближе топчан и взгромоздился на него, укутываясь в шерстяное одеяло. Возгару ничего не оставалось, как натянуть рубаху да устроиться подле. Наполовину домовик – наполовину человек, старик обитал на границе миров, унаследовав больше людского от матери, чем потустороннего от отца. Но все же чутье, доставшееся от домовика, никогда не подводило – мыши на хвостах несли ему сплетни, старые балки нашептывали подсмотренное, половицы поскрипывали о тайниках, сверчки за печью напевали секреты и подслушанные разговоры. Лучше прочих Зимич по крупицам собирал пересуды и факты, что вкупе с хозяйственностью и способностью даже на пустошах в походе создать домашний уют, делало его незаменимым членом их маленького братства. Возгар привык прислушиваться к старику, как привык доверять Бергену прикрывать спину в бою, а коню-Усиню самому выбирать верный путь.

Вот только сложно было порой вычленить главное из бесконечной болтовни Зимича. Вот и сейчас домовик растекался речью, восторгаясь молочным поросем с ужина, да похваляя «Драконье брюшко» за чистоту и порядок.

Возгар слушал вполуха, задумчиво крутя в руках обрывки ремня, еще недавно неразрывного, укрепленного бечевой судьбы.

– Зимич, ты встречал подобное – чтоб самой Доли путы кто разорвать мог?

Старик глянул на товарища так, словно впервые увидел. Протянул морщинистую ладонь, взял половинки пояса и с интересом изучил. Поднес к лицу, принюхался и даже лизнул, тут же скривившись.

– Не слыхал, – ответил нехотя, словно не желая признаваться в невежестве. – Бытовало, правда, поверье одно во времена моей молодости, да то так давно было, что может и привиделось вовсе.

– Не томи, – Возгар плеснул в два кубка медовухи и протянул один Зимичу. Тот благодарно отхлебнул и, глядя на занимающееся на поленьях пламя, продолжил:

– Нерушима Доля и пряма судьба у людских дорог. Не изменить начертанного, будь ты сам Крез. Оттого узы эти в обряде свадебном прижились, как связующие до скончания века. Ни человеку, ни злыдню, ни выродку какому, вроде меня, их не разорвать. Но поговаривали, что в давние времена девок, что ящурам в дань обещаны к столбам честным* (честной столб – здесь столб, к которому привязывали девушек, приносимых в жертву драконам. Честной от слова «честь» – девушки были невинны «честны» и их жертва «честна» – непорочна») такой бечевой крепили. И та из них, что узы разорвать могла, становилась не добычей драконьей, а женой, ему равной.

– Брехня! Чтобы баба сама по доброй воле с чешуйчатой падалью легла! – вслух возмутился Возгар, а исподволь подумал: «У такой, как Яра и дракон из блюдца молоко лакать начнет, что ласковый котейка».

– Горяча девка, – со знанием дела поддакнул Зимич, точно мысли товарища прочел.

– Ты о ком? – показывать слабину Возгару не хотелось даже перед стариком.

– Да о той, по ком у тебя уд стоит, хоть котелок на него вешай, – хмыкнул домовик, многозначительно косясь на рубаху воина, бугрящуюся пониже пояса. – Даром что я подслеповат стал, а все одно разглядел – хороша Яра, вживую даже лучше, чем в пересудах.

– А ты, нешто, с ней знаком? – отпустившее было раздражение, с новой силой разгорелось в груди, точно злой дракон на сердце дыхнул. В свистопляске вечера все цеплялось одно за другое: и Дировы толки, и явление вэрингов с ярлом, и чернявая, ныряющая в лохань, и рыжая хапунья, дважды ловко сбежавшая от него. Не у дел оставался лишь сам Возгар, никак не берущий в толк, что же твориться вокруг и отчего он по центру всего стоит точно столб ярмарочной карусели.