– Эх, кабы это убивало вшей! – говорит Тирет.

– Наоборот, это их подзадоривает, – замечает Ламюз. – Чем больше смердишь, тем больше их у тебя заводится.

– И хорошо еще, – продолжает Бике, – что они меня разбудили своей вонью! Вот я сейчас рассказывал этому толстобрюхому: продрал глаза как раз вовремя: успел схватить свой брезент (я им закрываю мою дыру); какой-то сукин сын уже собирался его спереть.

– В 129-м полку все как есть сволочи!

В глубине, у наших ног, сидит на корточках человек, при утреннем свете его трудно разглядеть; он обеими руками хватается за свои одеяния, скребется и чешется. Это дядюшка Блер.

Он мигает узкими глазками; его лицо покрыто слоем пыли. Над беззубым ртом торчат толстыми желтоватыми комками усы. Руки чудовищно черны; они так грязны, словно обросли волосами, а ладони покрыты жесткой серой корой. От этой скрюченной фигуры пахнет старой кастрюлей.

Он усердно чешется и в то же время болтает с долговязым Барком, который стоит в стороне и наклонился к нему.

– Дома я не такой грязный и черный, – говорит Блер.

– Н-да, бедняга, дома ты, наверно, белей! – замечает Барк.

– Твое счастье, – подзадоривает Тирет, – а то бы ты сделал своей женке негритят!

Блер сердится. Хмурит брови (его лоб совсем черный от грязи).

– Чего ты лезешь? А хотя б и так? На то и война. А ты, чучело гороховое, ты думаешь, на войне у тебя не изменился фасад и повадки? Да погляди на себя, обезьянья харя, погань неумытая! Эка, понес околесицу! Бывают же такие дурни!

Он проводит рукой по темной коре, покрывающей его лицо; после стольких дождей она оказалась несмываемой.

– Да и если я такой, каков я есть, значит, я так хочу. Прежде всего, у меня нет зубов. Лекарь уже давно сказал мне: «У тебя больше нет ни одного зуба. Этого слишком мало. На первой же остановке ступай, говорит, в остаматологический кабинет».

– Томатологический, – поправляет Парк.

– Стоматологический, – устанавливает Бертран.

– А я не пошел: не хотел, – продолжает Блер, – хоть лечат и задаром.

– Почему же не пошел?

– Да так, неохота возиться, – отвечает он.

– Ты сущий повар, – говорит Барк. – Тебе бы надо заделаться поваром.

– Я сам так думаю, – простодушно соглашается Блер.

Все смеются. Черный человек обижен. Он встает.

– У меня от вас брюхо заболело, – презрительно отчеканивает он. – Пойду в нужник.

Когда его черный силуэт исчезает, собеседники лишний раз повторяют старую истину, что на фронте грязнее всех повара.

– Если увидишь чумазого парня с грязным рылом и в грязной одежде, такого, что прикоснуться к нему можно только щипцами, так и знай: наверняка повар! И чем грязней, тем он верней повар.

– Истинно верно! – подтверждает Мартро.

– А-а, вот Тирлуар! Эй, Тирлуар!

Тирлуар подходит, озабоченный, поглядывая туда-сюда; он бледен, как хлор; худая шея пляшет в слишком широком и жестком воротнике шинели. У него острый подбородок; верхние зубы торчат; резкие морщины с глубоко забившейся в них грязью у рта кажутся намордником. По обыкновению он взбешен и, как всегда, бранится:

– У меня ночью свистнули сумку!

– Это 129-й полк. А где ты ее держал?

Он показывает на штык, воткнутый в стенку, у входа в прикрытие.

– Здесь. Она висела вот на этой зубочистке.

– Растяпа! – хором восклицают собеседники. – Сам людям подставил! Да ты что, рехнулся?

– Экая досада! – стонет Тирлуар.

Вдруг его охватывает гнев: его лицо передергивается, кулаки сжимаются, словно узлы веревки. Он ими потрясает.

– Эх, попадись мне этот стервец! Да я бы ему морду разбил, выпотрошил бы ему брюхо, да я бы… Ведь у меня в сумке лежал непочатый кусок сыру. Пойти еще поискать, что ли!