— Что ты делаешь?

Луиза вздрогнула и обернулась. Из ее рук выпал конверт с черной печатью — такими пользовались в государственных и общественных учреждениях.

— Ты напугал меня!

Она тут же нацепила маску суровости и предала конверт огню.

Рядом с матерью, на полу, Рудольф заметил небольшую стопку бумаг. На верхней стояла печать Лерганов. Остальное, очевидно, Луиза успела сжечь.

— Что. Ты. Делаешь? — сложив руки на груди, сурово повторил Рудольф.

— Избавляюсь от ненужных бумаг.

— Позволь мне взглянуть.

Он шагнул к ней с протянутой рукой.

— Это личное.

Луиза быстрым движением швырнула всю стопку в огонь. Мгновенно вспыхнув, она затрещала, обратилась в пепел.

— Слишком много странностей, не находишь?

Рудольф с сожалением смотрел на поглотивший бумагу огонь. Теперь содержание писем не восстановишь.

— Я нахожу, — Луиза аккуратно поднялась на ноги и помешала пепел кочергой, — что человеку твоего происхождения не пристало разгуливать по дому в таком виде. Если не стесняешься меня, подумай о сестре. Она невинная девушка!

Выходит, Евгения до сих пор не замужем. Хорошо!

— И чем же мой халат угрожает ее невинности?

— Прекрати паясничать! Твой отец не позволял себе появляться в таком виде даже передо мной. Оденься, не заставляй свою сестру краснеть!

Рудольф поражался умению матери ловко менять тему разговора. Как хитро она ушла от ответа на неудобный вопрос, сделала его виноватым! И все же Рудольф не отстанет.

— Боюсь, Евгении здесь нет, поэтому тебе придется еще немного потерпеть, мама. И я по-прежнему желаю знать, почему ты сожгла те бумаги. Я видел черные печати…

— А, — отмахнулась Луиза, — старая переписка! Твой отец не состоял ни в каком тайном обществе, не нарушал законов. Впрочем, ты сам через два часа в этом убедишься.

— А остальное?

— Любовные письма его женщин.

Не родись Луиза в семье графа, употребила бы другое слово.

— Хорошо. — Объяснение матери показалось ему разумным. — А как насчет спальни отца? Я пробыл там не больше получаса и заработал удушье.

— Удушье?

Луиза побледнела, шагнула к нему, торопливо ощупала.

— Где болит? Тебе плохо? Послать за мэтром Одушем?

— Нет, уже все прошло. Тот запах…

— Запах?

Пальцы матери болезненно сжали его запястья. Спохватившись, она убрала руку, но на коже Рудольфа остались две красные отметины.

— Цветы. Полагаю, дело в цветах, — отведя взгляд, пробормотала Луиза. — На похороны прислали множество венков, даже от королевской семьи. Их сложили в спальне… Евгения, где тебя носит, дрянная девчонка, Рудольф вернулся!

Она бросилась навстречу дочери, нерешительно замершей на пороге комнаты.

Если Рудольф пошел в отца, то Евгения унаследовала внешность матери и преумножила ее, увы, не в лучшую сторону. Худая, высокая, ростом с брата, с белоснежными волосами, практически сливавшимися с кожей бровями и ресницами, она напоминала спиру. Острые ключицы резко обозначились под тканью траурного платья — будто Евгении не двадцать, а по-прежнему четырнадцать. Она держала в руках лампадку с изображением солнца. Такие ставили на могилы усопших.

— Вот. Это тебе. — Евгения протянула лампадку Рудольфу. — Я подумала, у тебя нет.

Она говорила тихо, избегала смотреть ему в глаза.

— Что здесь происходит? — копившееся много дней нервное напряжение выплеснулось наружу в крике.

Евгения отшатнулась от брата, едва не выронив лампадку.

— Ничего, о чем бы тебе следовало знать, — ответила за обеих Луиза и тайком пригрозила дочери кулаком.

— А о чем не следовало? — не унимался Рудольф.

— Евгения потом сама тебе расскажет. Она изрядно отравила последние дни твоему отцу. А теперь, сделай милость, наконец переоденься, раз уж ты раздумал спать.