– Судьба! – вдруг разобрал он в смехе ведуньи. – Судьба! Вот она! О волке речь, а волк навстречь!

– Что – судьба? Что – волк? – отчаянно воскликнул Брезь, не понимая, чем и зачем она его морочит. – Говори хоть толком!

– Толк! Да в чем ты знаешь толк, голубь мой сизокрылый? За девками по роще гонять? – с издевкой спросила Елова, все еще посмеиваясь. – Ты хоть знаешь, что ныне судьба твоего рода решается? А тебе одна твоя девка весь белый свет застит! Как щенок слепой. Род гибнет – а ему невесту подавай!

– Что там род – старшие разберутся, – уже потише, растерянно ответил Брезь. – Меня-то все равно не спросят. Молод я еще родовые дела думать, мне в своих бы разобраться.

Теперь он не знал, что и думать. Может, все-таки рано отчаялся?

– Старшие! – с горькой насмешкой и презрением повторила Елова. – Тебе девка, а им шкурки да мешки глаза затворили. Они хуже тебя слепы. Не старшие, а ты! Ты один теперь судьбу рода решишь!

– Я? – Брезь был совсем сбит с толку. В темноте он не видел ни стен, ни пола, на котором стоял, ни ведуньи, с которой говорил, а видел только краснеющие, медленно меркнущие пятна углей в очаге, и все это казалось ненастоящим, похожим на путаный и пугающий сон. – Да как же – я? При чем я? Я всего-то и хочу, что на Горлинке жениться! Мне уж пора! Ты только скажи – можно?

Елова перестала наконец смеяться и сидела молча, обхватив колени, похожая на большую нахохленную птицу. Потом она тихо, безразлично заговорила, глядя в дотлевающие глаза углей:

– Я спрашивала богов и предков о судьбе рода. Я спрашивала, что с нами будет, если мы отдадим священную рогатину в чужие руки.

Ведунья уронила руку, взяла что-то с пола возле очага, и Брезь разглядел, что там лежат ее гадательные амулеты – птичьи и звериные косточки с процарапанными таинственными знаками, щепки разных деревьев, зачерненные углем с одной стороны.

– И сказали мне чуры: отдать Оборотневу Смерть из рода нельзя. Но можно отпустить ее в поход, не разлучая с родом. Можно, если ее понесет к князю один из Вешничей и сам сделает то, что нужно князю. Тогда найдет он себе великую славу, почет и богатство, и дороги его будут далеки, и много веков спустя кощуны и песни будут рассказывать о его деяниях. Тогда спросила я чуров: кто из внуков Вешника достоин нести Оборотневу Смерть? И ответили мне чуры: Брезь, сын Вмалы и Лобана.

– Я? – Брезь не верил происходящему, все больше убеждался, что это сон. – Да быть не может!

– Я лгу? – язвительно спросила Елова. – Или чуры лгут? Спросила я тогда богов о твоей судьбе. И сказали боги: дальнюю дорогу они отворят перед тобой.

Брезь снова хотел возразить, но не посмел, а в душе ни с чем не согласился. Такое пророчество показалось ему и нелепым, и недостоверным, и нежеланным. Разве он вечерами пропадал возле деда Щуряка, требуя все новых басен и кощун? Разве он рвался в битвы, мечтал о Чуроборе, о других землях? Ничего такого он не хотел. Зачем ему богатства, слава, сам княжеский стол? Чего они стоили без любимой? А с ней они не нужны. У него был свой собственный мир, небольшой, но глубокий и наполненный, ему было в нем уютно, и его не тянуло в неведомые дали.

– Так что мне теперь, все бросить и за столом княжеским бежать? – хмуро спросил Брезь у ведуньи. – Змея одолеть и на княжне жениться? Не хочу я ни в князья, ни в воеводы. Я жить хочу, как деды и прадеды наши жили. А больше ничего мне и не надо. За что меня так судьба наказала?

– Судьба! – повторила Елова. – Что ты о судьбе знаешь, голубь мой? Думаешь, судьба что река – куда течет, туда и приплывешь? Нет, судьбу пытать – что колодец копать. У тебя есть под землей водная жила – копай, и будешь с водой. А у другого нет – он хоть версту вглубь пророет, а останется ни с чем. А коли будешь ты над водяной жилой сложа руки сидеть – тоже пустой останешься.