Мать Феодора горевала, не показывая, впрочем, вида. Четыре года всего, как батюшка вернулся из архангельских лагерей. Пришел в слободу чуть живой. Так сотрясался от кашля, что келейница думала – не выживет. Едва вы́ходила его. Последний настоятель Тихоновой пустыни, игумен Иона, с которым батюшка делил кров, умер за год до того. Опустелый дом тяготил монахиню. Отец Палладий и сам ожил, и ее вернул к жизни, к земным хлопотам. Но повторный лагерный срок ему уж не пережить. Тогда придет наконец и ее черед предстать перед Господом, отчитаться за все сделанное и не сделанное. Не жаль себя, тому следует быть. А только обидно за батюшек, которые гибнут один за другим невинно. Сколько их уже перешло в вечность – изгнанных, в тюремных узах, в лагерных страданиях, в голодных ссылках, а то и убитых по приговору нелюдской этой власти. Мученики за Христа!.. Да, горечь светлая, скорбь торжествующая… Безбожная власть сама свой конец близит, умножая святое воинство небесное…

– Дочка-то здорова, Трофим Кузьмич?

– Здорова, мать, здорова. – Милиционер замялся с ответом. Виновато отвел глаза и стал складывать книги в стопку, чтобы связать их. – Ты бы и вправду лучше б вспомнила, куда батя… гражданин Сухарев собирался пойти нынче. А то вон товарищ сержант госбезопасности разного чего подумает, нехорошего…

– Не знаю, Трофим Кузьмич, – монахиня поджала губы.

– А это кто такие? – Чекист ткнул пальцем в двойную икону преподобных Сергия Радонежского и Тихона Калужского.

Старцы были похожи, отличить можно лишь по надписям на нимбах и на свитках в руках, да еще по дуплистому дубу, с которым всегда изображали основателя здешнего монастыря.

Мать Феодора коротко объяснила.

– Про попа Радонежского знаю, – кивнул сержант, будто бы даже обрадовавшись. – Большой был поп. Влиятельный. Поддерживал феодальный эксплуататорский режим. Отъявленный монархист-черносотенец… Эту улику я тоже конфискую в интересах следствия.

Он снял образ с гвоздя и передал милиционеру, чтобы подвязать его к изъятой литературе.

– Так… Остриков, нужно искать подпол…

Стук в окно с улицы отвлек сержанта от мыслей о тайниках с оружием в доме.

– Мать Феодора, а, мать Феодора! Здеся ты?.. Опять мой Васька за батюшкой-то на источник увязался! Сладу с ним нету, паршивцем. Сколь раз говорила и веником по спине огуливала… Не слухает! Мать Феодора, ты где там, покажься… Ой!..

Вместо хозяйки в окне нарисовалась лопоухая физиономия сержанта и красные петлицы его гимнастерки.

– Зайдите-ка в дом, гражданка! – поманил он бабу ладонью.

Для надежности сам вышел на двор, вежливо, но настойчиво пригласил войти. Баба робко протиснулась в избу.

– Фамилия, чем занимаетесь?

– Коромысловы мы… колхозница я, на птичнике тружусь.

Баба испуганно поглядывала то на тихо сидевшую в горнице монахиню, то на милиционера.

– А Васька – это кто?

– Сынок мой, младший. В школу ходит. Учится хорошо. В пионеры готовится…

– Ну, это вряд ли, – засомневался сержант. – Если вы, гражданка, не можете отучить сына-школьника, чтоб не увязывался за попом… Так, говорите, они на источник пошли?

– Ага, – закивала баба. – На источник.

– Дорогу знаете?

– Да кто ж ее не знает? Тут недалече, в леске.

– Так. Остриков, план меняется. – Чекист стал торопливо надевать шинель. – Сейчас гражданка Коромыслова проведет нас к источнику, где предположительно скрывается гражданин Сухарев…

– Не, – колхозница затрясла головой, пятясь к сеням. – Не могу. Тесто у меня… обед не сготовлен… Да мне ж на птичник надо! Бригадир-то у нас строгой, за опоздание трудодни не выписывает… Мать Феодора, так я побегла!..