Слова “я опешил” не выразят и десятой доли моего ошеломления: я вдруг понял, что мне предстоит выбор одной из сторон, что всегда было чуждо моей натуре. Я извечно гордился своей обособленностью – свойством, как сказал Панини[28], необходимым тому, кто изучает лингвистику. Оттого-то мне сразу полюбился Комптон, ибо я распознал в нем родственную душу, которую слова и явления увлекали лишь одним своим существованием. Однако сейчас от меня ждали присяги на верность не одному другу, но многочисленному народу, целой стране, с которой меня почти ничто не связывало.

В ту минуту перед глазами промелькнула вся моя жизнь. Вспомнились мистер Бизли, учитель английского, наставлявший меня в чтении, и мое восторженное наслаждение книгами Даниеля Дефо и Джонатана Свифта, и долгие часы, в которые я заучивал наизусть отрывки из Шекспира. Однако в памяти всплыла и та ночь, когда в тюрьме Алипор я пытался говорить по-английски с дежурным надзирателем, уделявшим моим словам внимания не больше, чем карканью вороны. А на что я рассчитывал? Глупо надеяться, что владение языком и пара-другая прочитанных книг – ключ к взаимопониманию между людьми. Мысли, книги, слова скорее усиливают разобщенность, ибо они истребляют твои прежние интуитивные привязанности. И потом, кому я должен быть верен? Уж только не бенгальским заминдарам, не шевельнувшим и пальцем, чтобы избавить меня от тюрьмы. И не своей касте, которая теперь во мне видит парию, падшего и опороченного. Может, отцу, чье распутство обеспечило мою погибель? Или британцам, которые, узнав, что я еще жив, загнали бы меня на край света?

А на другой стороне – Комптон и Чжун Лоу-сы с их просьбой поделиться единственным, что воистину принадлежит только мне, – знанием мира. Годами я забивал себе голову бесполезными сведениями, коим почти нигде не найти применения, и вдруг удача – такое место нашлось. Так сложилось, что я стал кладезем знаний, которые могут пригодиться моим собеседникам.

В результате чашу весов перевесили не преданность, каста или дружба, но мысль, что никчемность вроде меня и впрямь может быть полезной.

Я молчал так долго, что Комптон спросил:

– А-Нил, ней цзоу мх цзоу аа? Так вы согласны или нет? Или вам нужно время подумать?

Я отставил чашку и покачал головой:

– Нет, раздумывать не о чем. Я охотно принимаю предложение и буду рад остаться в Гуанчжоу. В иных местах я не требуюсь.

– Дим саай? – улыбнулся Комптон. – Значит, решено?

– Цзау хай ло. Да, решено.

Костюм, выбранный мистером Дафти для бала-маскарада, был прост: пара простыней, схваченных булавками и заколками.

– Тога, мой друг! Лучшая придумка римлян. В ином наряде танцы станут кошмаром.

Одеяние и крепеж были приготовлены в гардеробной. Следуя указаниям лоцмана, Захарий разоблачился до исподнего и завернулся в простыни.

– Теперь вон тот край слегка засупоньте и присобачьте туда булавку… Во, в самый раз! Шабаш! Красота!

Чтобы все надлежаще засупонить и присобачить, ушел битый час. В столовую, где их ждал аперитив, Захарий и мистер Дафти вошли в одинаковых нарядах, с которыми слегка не сочетались носки на подвязках и начищенные башмаки.

За обедом к ним присоединилась миссис Дафти, одетая троянской Еленой: ниспадающий белый балахон и диадема в блестках. Захарий сделал комплимент ее костюму, и она смущенно зарделась:

– Ой, что вы, меня затмят другие дамы. Говорят, миссис Бернэм предстанет Марией-Антуанеттой!

Мистер Дафти подмигнул Захарию:

– Я думаю, там в одном только корсете толы[29] две чистого золота!

Отобедав, они вышли на улицу и сели в нанятый лоцманом экипаж, который доставил их в район Чоуринги к ратуше на Эспланад-роу, месту проведения бала.